У раскрытого окна. Былинки

1  2  3

С 22 марта по 22 июня (с.3)

...Мучает не сама безсонница, а мысль, что не выспишься и утром встанешь не с той ноги, а на работе будешь цепляться к подчиненным, болеть головной болью и раздражительным безразличием. Но почему-то именно безсонной ночью приходят мысли, которые впоследствии вы читаете.

Безсонница любит людей чувствующих, с обнаженным нервом, не умеющих расслабляться. Сильные волей перебарывают безсонницу или, по крайней мере, не позволяют собой командовать. Ночь — время молитвы; недаром монахи любят ночные бдения. Я же, будучи человеком слабым, глотаю снотворные, жалуюсь духовнику и непостоянно читаю молитву.

При безсоннице преподобному Иринарху, затворнику Ростовскому

О, преподобне отче Иринарше! Се мы молим тя усердно: буди ходатай наш присный, испроси нам от Христа Бога мир, тишину, благоденствие, здравие и спасение, и от всех врагов видимых и невидимых ограждение, покрый же нас ходатайством твоим от нахождения всяких бед и скорбей, паче же от искушений врага темнаго, да вси мы с тобою прославляем всесвятое имя Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Равно угодны Богу тьма и свет.

Бог сотворил и ночь не для забавы.

Добро и зло нужны, как «да» и «нет»,

И разрушители в свой час бывают правы.

Не оценили благолепный День,

Когда не знали сумрака ночного.

Судьба послала Яблоню и Тень,

И откусили яблока земного...

Вмиг раскололся мир, и плачет райский сад.

Но обманулся тот, кто сам расставил сети.

Не ведая стыда, не требуя наград,

У грешной матери растут безгрешно дети.

Ирина Дрожжина, СПб.

В Греции купил жене самую дешевую, но натуральную шубу из лобиков норки. При встрече с батюшкой сказал: «Жалко, батюшка, норок!» — «А чего их жалеть, крысок?» — ответил духовник. Но мне почему-то кажется, что здесь в нем заговорил крестьянин: не любят они животных, наносящих потраву.

А вот другой вопрос, мучающий меня: не грех ли — рыбалка развлечения ради? Не о таких ли людях сказал Господь: «Все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается» (Екк. 6, 7)? Представьте только на миг, что вы проглотили стальной крючок с зазубринами, а некто с силой тащит его из вашего нутра назад. Волосы дыбом! А что рыбы? Да им не больно...

Рыбам слезы б источать!

Если голос обрели бы, —

На крик закричали б рыбы,

Нет, не стали бы молчать.

Мария Петровых, †1979

Рыбы кричать не могут? Но раз есть мозг — есть и нервы, а значит, существует и боль. Когда поймем рыбий язык, рыбы нам со слезами о своей боли расскажут. Рыбы ведь тоже умеют плакать...

Неожиданная встреча

Реченька-малютка,

Будто ручеек,

На разливе — утка,

Уточка-чирок.

Маленькая, серая

На закате дня,

Юркая и смелая

Смотрит на меня.

И взлететь готова,

И удар стерпеть.

Что со мною? Слово

Или выстрел, смерть?

Замерли, друг в друга

Взгляды уперев,

На виду у луга,

На глазах дерев...

Воздух-то чистейший —

Не дышать, а пить!

Понял я: сильнейший

Должен отступить.

Владимир Семенов, СПб.

В новое собрание сочинений Михаила Пришвина (1873-1954) вошел не публиковавшийся ранее дневник писателя. Кто смел сказать, что Пришвин — влюбленный только в природу человек, безразличный ко всему остальному, без Бога в душе?

«6 марта 1918 г. Смотришь на человека: вот он идет по улице — ну что в нем хорошего? Жалкого вида человечек, одна из крошек, упавших от съеденного пирога когда-то великого государства Российского, — тошно смотреть!

И так тоже подумаешь: а ведь он и раньше такой был, только покрыт был покрывалом великого государства Российского, покровы упали — и вот он, человечек, весь тут налицо, ковыляет себе и ковыляет. Чего от него убыло? Такой он и был, такой он и есть: вся правда налицо. И так все, оказалось теперь, это великое число лентяев, негодяев, воров и убийц, скрытых раньше под кровом империи, — так это и раньше было, это и есть правда нашей жизни, значит правда все, что случилось, мы увидели правду».

Как много стало нынче шума,

Как мало стало тишины.

Толпятся граждане угрюмо,

Своей не ведая вины.

Вокруг стоит кромешный гомон,

Вокруг — безудержный галдеж.

И слышен голос незнакомый:

«А ты, старик, куда идешь?»

А мне туда, где нет разбоя,

А мне туда, где каждый год

И небо будет голубое,

Где будет совестный народ.

И где «весенней гулкой ранью»,

Не по моей совсем вине,

Меня никто последней бранью

Не скосит, будто на войне.

Где по весне любимы грозы.

И на грядущие года —

Где в поле светлые березы,

А в речке звонкая вода.

Ну кто ж меня за то осудит,

Какой старик или юнец,

За то, что верю, скоро будет

Безумству дикому конец,

Конец безчестию и сраму

Безпутных дел, лукавых слов?..

Видна, видна дорога к Храму

И Божий крест до облаков.

Николай Громов, СПб.

Еще Пришвин: «26 января 1918 г. Страшно прислушаться к себе, проверить — какой ответ я дам на близком Суде. Все засмыслилось, а в общем тайное в слове потеряло свою силу. Только целы еще скромные и чистые ризы моей Родины. Я надену их в последний час, и Тот, Кто будет судить меня, я верю, смилуется: «Безсловесные, — скажет, — проходи!» Раскинутся тогда ризы мои полями ржаными-пшеничными, благодатное время снизойдет по воде — и станут воды и нивы тихими и дремучие леса полными хвойных и лиственных тайн — куда хочешь иди! Тропинкой вдоль большака, полями ржаными-пшеничными, краем ли моря теплого по камушкам или студеного моря твердыми наплесканными песками от сосенки к сосенке... Утром ранним внизу, на речке, умоюсь, алым вечером позорюсь на завалинке. И это будет вечно мое заслуженное». И снова в лесу, как в светлице.

Пылает в брусничниках мох,

Над озером ранние птицы

Катают жемчужный горох.

А дали озерные зыбки,

А чуткие воды чисты.

Трепещут, как светлые рыбки,

На ивах прибрежных листы.

Над всем озарившимся краем,

Вполнеба янтарно горя,

Ликует, резвясь и играя,

Совсем молодая заря.

А осень вовсю хороводит,

В рассветные трубы трубит,

По чистому золоту ходит,

На золоте пляшет и спит.

Летят дорогие убранства

И с левой, и с правой руки.

...На фоне такого богатства

Какие мы все бедняки...

Виктор Коротаев, †2001

Я написал предисловие к своей очередной книжке, но по разным причинам оно не вошло, и я забыл про него. Недавно я натолкнулся на стихотворение, которое поразило меня схожестью наших чувств: набрел-то я на этот стих вчера, перелистывая на даче старые номера «Нового мира». В предисловии я писал:

«Оказалось, что тяга к писательству сродни болезни. Намучившись с двумя последними книжками все тех же «Записок редактора», я честно сказал себе: «Хватит! Что изменится в мире от 300 страниц моих несовершенных мыслей тиражом 5000 экземпляров? Есть люди и поталантливее, и поглубже, пусть они и толкаются в издательствах. Вот сдам эту последнюю книжку — в твердом переплете обещал издатель — тогда наступит конец этому сумасшествию!» И сверстанный с потом и кровью текст компьютер мигом отправил по назначению. А я отправился в короткий, но долгожданный летний отпуск и отдыхал в удовольствие, вспоминая давнюю шутливую фразу из «Литературки»: «Если можешь не писать — не пиши». Оказывается, я мог, хотя, по привычке, всюду таскал с собой надоевший блокнот с ручкой. Я упивался победой: ум оттачивал слова, глаза схватывали сюжеты, уши ловили фразы, запоминали стихи, — но чернила сохли в моей ручке. Через три с лишним года безпрерывного писательского труда — внакладку к делам газетным — я вдруг открыл, что могу не писать, и мои незаписанные мысли легко убегают прочь...

Так продолжалось долго — почти восемь дней, — и снова неведомая сила, как раба на галере, приковала меня к перу. «Ладно, напишу еще одну, — подумал, сдаваясь, я, — последнюю, но лучшую книгу в своей жизни и уступлю дорогу другим, честное слово!» Как там, у Редьярда Киплинга? «Но глаза мои слезятся: непривычен яркий свет. Лишь клеймо я заработал и оков глубокий след. От плетей рубцы и язвы, что вовек не заживут. Но готов за ту же плату я продолжить тот же труд»...

...И опять я просыпаюсь по ночам, чтобы записать, а днем хватаю любой клочок бумаги, чтобы не забыть. Жизнь вновь превратилась в каторгу.

Вернулось то мучительно-приятное состояние, которое, по выражению Юрия Олеши, называется «ни дня без строчки». Но, может быть, и галерный раб со временем возлюбит свою ненавистную работу и поздним вечером, бросив вниз тяжелые до онемения руки, довольно подставит усталое лицо ласкающему соленому ветерку...»

Творчество

Летам невозможно не верить,

Что жизнь все короче, короче,

А я еще все на галере

Работаю веслами строчек.

Собой обреченный когда-то

На сладкую каторгу эту,

Гребу и за датою дату

На сердце бросаю, как мету.

Но сердце не ведает страха

Над меридианами весен,

Как будто последнего взмаха

Не будет у весел.

Степан Щипачев, †1979

Самое ценное, самое светлое воспоминание в жизни — как медсестричка из Снегиревки положила на мои дрожащие от счастья и волнения руки невесомый розовый конвертик с новорожденной дочкой Настенькой. Я протянул сестричке зеленую трехрублевую бумажку: так тогда было принято — за мальчика пять рублей, за девочку — три. Год 197 8-й, начало января... Много воды утекло с тех пор, и у дочери уже есть свой сын, а я до сих пор чувствую в руках тяжесть родной плоти, а в сердце счастье, окутавшее меня. Потом... впрочем, потом, наверное, как у многих. Но тогда я все же был несказанно счастлив. И дай Бог здоровья и благополучия той женщине, которая одарила меня этим несбывшимся счастьем...

В роддоме

Одна твое лишь имя помнила.

Стояло солнце высоко.

Была я нежностью наполнена,

Густою, словно молоко.

Теснила грудь рубашка белая,

Казалась комната мала...

Я для тебя, любимый, сделала

Все то, что женщина могла.

Поверь мне, жизнь неиссякаема,

Мы будем вместе много дней, —

Хоть я пока недосягаема

Для дерзкой нежности твоей.

Живу в высоком, светлом тереме,

И мальчик маленький со мной...

А ты стоишь внизу, растерянный,

Счастливый, юный и хмельной.

Любовь Ладейщикова, Урал

Душа, душа, ну почему ты опять самовольничаешь и летаешь по ночам к женщине, с которой я расстался двадцать три года назад? Не воспоминания пережитого ведут тебя — я давно уже не возвращаюсь назад, — зачем же ты заставляешь, душа, учащенно дышать меня по утрам? Я запрещаю тебе, ну ладно, я прошу тебя забыть туда дорогу. Зачем ты делаешь мне больно?..

Я тебе снилась однажды

В самом расцвете весны.

Сны приключаются с каждым,

Мы не в ответе за сны...

Я тебе снилась, спасибо,

Знать, тосковал обо мне,

Мы наяву не могли бы

Так говорить, как во сне.

Вечно стояли б меж нами

Совести злые права,

А не повитые снами

Правды скупые слова.

Я тебе снилась, наверно,

В свете густой синевы

Смутно, счастливо, неверно,

Как не бывает, увы.

Лариса Васильева

Сотрудник редакции принес мне сборник Арсения Тарковского (1907-1989) «Благословенный свет» с предисловием Юрия Кублановского, но, несмотря на литературоведческое образование, из предисловия я почти ничего не понял: так все неясно было сказано о поэте, затемнённо, сложно написано, — поэтому главное, что усвоил, — это был русский поэт с необычным даром и трудной судьбой; стихи его живут до сих пор, и в плеяде поэтов он стоит высоко. Сын поэта, Андрей, в 1962 году получил Гран-при Венецианского фестиваля за фильм «Иваново детство», а в 19 8- году заявил о своем невозвращении на Родину. В 19 87 году — в связи с 80-летием — Арсений Тарковский награждается Орденом Трудового Красного Знамени. 27 мая 1989 года Арсений Александрович скончался в Москве и после отпевания в храме прп. Сергия Радонежского похоронен в Переделкино. В 1991 году вышли два тома Собрания сочинений поэта — из трех.

Тот, кто заинтересуется по-настоящему творчеством и биографией Тарковского, сделает это без особого труда... Но не могу не привести концовки его стихотворения «Слово»:

Слово — только оболочка,

Пленка жребиев людских,

На тебя любая строчка

Точит нож в стихах твоих.

Посвящение Арсению Тарковскому

Сколько пето-перепето, только не избыто зло. Видеть старого поэта слабым очень тяжело. Он еще совсем недавно гири строф кидал, шутя; а сейчас поник так явно и бормочет, как дитя. Неужели ослабели мышц железные узлы и огонь в усталом теле не возникнет из золы? Неужели не проглянет двух алмазных копьев блеск, а растает и увянет под осенний переплеск? Вот тебе и вышел в гости; за окном все ближе ночь; я готов рыдать от злости, что ничем не смог помочь. Неужели сердце рвется и не действует рука потому, что остается только слово на века? Не предугадать заране, попаду ли вновь сюда. У меня першит в гортани стародавняя слюда. Еле-еле сам с порога сам сошел — в обратный путь. Умоляю: ради Бога, помогите кто-нибудь. В телефоны позвоните. Напишите письмецо. Пусть не рвутся жизни нити, пусть разгладится лицо. Я-то знаю то, что точит, что печалит без конца, что принять никак не хочет память горькая отца... Есть еще излуки-луки, что куда согнуть рукам; есть еще такие муки, что не выразить словам. Я, наверное, не стою мига краткого его; и участие простое нас связало лишь всего. Я не знаю, кто запишет взгляд прощальный, слабый вздох; только пусть его услышит, если есть, всесильный Бог. Пусть далекому потомку доведется прочитать не кроссворд-головоломку, а его стихов тетрадь. Виктор Широков, Москва

Просыпается тело,

Напрягается слух.

Ночь дошла до предела,

Крикнул третий петух.

Сел старик на кровати,

Заскрипела кровать.

Было так при Пилате.

Что теперь вспоминать.

И какая досада

Сердце точит с утра?

И на что это надо —

Горевать за Петра?

Кто всего мне дороже,

Всех желаннее мне?

В эту ночь — от кого же

Я отрекся во сне?

Крик идет петушиный

В первой утренней мгле

Через горы-долины

По широкой земле.

Арсений Тарковский, †1989

Вот уже и к трем с половиной годам приближается, как мама умерла. Вроде, и стихнуть должно бы, но так отчетливо вижу я то зимнее позднее утро 24 января, когда вошел в ее комнатку. Мама была уже без памяти и глубоко, неровно и прерывисто вздыхала, словно вырываясь из пут, с закинутой назад головой; было страшно; я пытался влить в ее полуоткрытый рот ложку воды, чтобы хоть чем-то помочь.

Приехала «скорая», женщины-врачи электрошоком старались завести ее старое усталое сердце — «дыши, милая, дыши!» — но сердце больше не хотело работать, и умаявшиеся врачи сказали, что клиническая смерть наступила сорок минут назад. Было одиннадцать часов пятьдесят пять минут тусклого питерского дня... Мой разум помутился: значит, я поил водой уже мертвую маму?.. Подарил каждой из бригады «скорой» по бумажной иконке, кажется, Божией Матери «Взыскание погибших», а духовник по телефону читал канон «На разлучение души с телом» рабы Божией Веры, а я, переполненный горем, с трудом сознавал происходящее и заплакал, и закрыл ей глаза... Маму увезли в морг. Мама, получается, что ты еще дышала и содрогалась телом здесь, на земле, а душа твоя была уже «там»?

Я как-то признался батюшке, что чувство неизгладимой вины не оставляет меня, и стал перечислять отцу Иоанну, сколько ошибок я сделал перед маминой смертью. «Казнись-не казнись, а все мы, Саша, в неоплатном долгу перед родителями нашими», — со вздохом сказал батюшка. Дорогой духовник, теперь я молюсь и о Вашем отце, р.Б. Георгии, и о маме Вашей, р.Б. Ольге. А как иначе — Вы мой отец, и я так боюсь Вас потерять...

Матери

Ты смотришь

С обычным упреком

Людей,

Что действительно ждут.

Всю жизнь я

Налетом,

Наскоком,

На десять,

На двадцать минут.

...Прости же мое раздраженье

Как нервной системы пробел.

Я только что из окруженья,

Еще и остыть не успел.

А надо бы выдохнуть сразу,

Входя в дорогое жилье,

Такую уютную фразу,

Чтоб ты завернулась в нее,

Грехи мне припомнила снова,

Слегка за вихры теребя.

Но то, что родила такого —

Вовек не корила себя.

Виктор Коротаев, †2001

И вспомнил, как отчитывал маму за «отсталость»: «Сынок, я завтра не приеду — будет «трудный день»«, — имея в виду метеорологические условия. Теперь в иные времена я на самом себе испытываю «трудные дни», в которые не хотел верить: усиливается звон в голове, подскакивает давление, нападает усталость, работать нет сил и желания.

Бедная мама! Сколько же глупостей наговорил тебе твой молодой, здоровый и самоуверенный сын! Даже сорокалетнему не понять старости с ее болезнями, пенсионными проблемами, экономией каждой копейки, борьбой с одиночеством. Бывая у старшего сына в Москве, мама даже «ошибалась» этажом, чтобы завести знакомство со сверстницей-соседкой. Но в столице ее простоватые хитрости не проходили, а на лавочках у 14-этажных домов сидеть старухам в столице не принято. Поэтому так и металась она, не в силах выбрать, где же ей жить — у младшего в Питере или у старшего в Москве: характеры сыновей мало чем отличались. Так и умерла в Питере, отправив вещи в Москву. Даже «смертный узелок» пришлось срочно возвращать на похороны назад.

Сегодня воскресенье, я выспался, чувствую себя хорошо и непременно пойду к тебе на кладбище. Там и поговорим, мама...

Давно ли песни ты мне пела,

Над колыбелью наклонясь.

Но время птицей пролетело,

И в детство нить оборвалась.

Поговори со мною, мама,

О чем-нибудь поговори,

До звездной полночи до самой, —

Мне снова детство подари.

Минуты сказочные эти

Навек оставлю в сердце я.

Дороже всех наград на свете

Мне песня тихая твоя.

Поговори со мною, мама,

О чем-нибудь поговори...

Моя певунья-мама очень любила эту песню...

Купил самую лучшую, самую красивую рассаду анютиных глазок и старательно посадил в мамин цветник на могиле. Не сомневайтесь, я все сделал правильно: выкопал ямки в песке, насыпал плодородной земли, полил ее, а уж затем утвердил в них разноцветные анютины глазки. Но ничего хорошего из моей посадки не получилось: пришел через неделю, а цветы повесили головки — по всему видно, не прижились. А рядом могила отца, там рассаду сажала жена — и цветы радуются нежаркому летнему солнышку. Опыта, что ли, нет, или чувствуют растения мою неприязнь к цветоводству, только это уже не первый раз случается. Дома в моей комнате на подоконнике стоит один-единственный полуцветок-полукактус — память о посещении Владивостока, — и то, думаю, без присмотра жены он непременно погиб бы. За что вы меня не любите, цветы-растения?..

Цветы скучают без хозяев,

Они без нас не могут жить,

И оставлять одних нельзя их

На попеченье рук чужих.

За прирученных мы в ответе,

И пусть никто не виноват,

Они, совсем как наши дети,

По-детски могут ревновать.

Ах, эта преданность святая!

Когда в разлуке с ними ты,

Цветы хандрят и увядают,

Из рук чужих не пьют воды.

Опять, как будто в детстве раннем,

Держу пред матерью ответ.

На подоконнике герани

Ей трудный скрашивали век.

Увы, но путь земной не вечен,

Мать в светлые ушла сады...

Как ни старался уберечь их,

Погибли все ее цветы.

И так и этак холил я их.

Как быть мне, мама, подскажи!

Цветы скучают без хозяев,

Они без нас не могут жить...

Виктор Голубев, СПб.

Мало чего из вещей осталось у меня от мамы. Да и не нужны мне вещи- воспоминания — мама и так в моем сердце. Но сохранил коробочку из белого матового плексигласа, помню которую с ранних лет, — с лебедем на крышке и надписью-гравировкой: «Верочке, любимой жене и сердечному другу. Гриша. 30.11.1949 г. г. Рига». Теперь я храню в ней приколотые на красную подложку мамины медали: «За оборону Ленинграда», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и юбилейные — 20, 30 40, 50 лет Победы и всякую мамину мелочь. Никогда не видел, чтобы мама носила медали, хотя старший брат утверждает, что после войны такое было. Когда делили с ним имущество, он взял тяжелый от наград отцовский полковничий китель, а я — мамины медали. Хочу передать их со временем сыну, а тот пусть внуку передаст...

Медали 41-го года

Медали сорок первого

Иных дороже втрое —

Высокой мерой мерила

Страна своих героев.

Нещадной мерой мерила,

Награды тяжелели:

Медали сорок первого

Носили на шинелях.

Виктор Поляков

Заодно поделюсь еще кладбищенскими впечатлениями. Слева от маминой могилы находится заброшенная «раковина» с крестом усопшей в 1957 году женщины. На сохранившейся фотографии осталась ее фамилия и первая буква имени, поэтому я стал звать ее Марией и, как рьяный христианин, ухаживать заодно и за ее могилой. Почистил внутри, искусственный цветочек приладил, свечки зажигал, читал короткую молитву. А года через полтора желание ухаживать за могилкой Марии как ножом отрезало. И стал я думать «мистически»: не самоубийца ли она, или какие страшные грехи на ее совести, или еще что... Одним словом, перестал обращать внимание на ее «раковину». А при случае поделился с батюшкой своими мистическими догадками. «Не выдумывай ничего, — сказал духовник, — ты просто не хочешь прибирать ее могилку, и все. Никакой тут мистики нет». А я все сомневаюсь: почему меня так скоро отвратило от доброго дела?.. Впрочем, мало ли добрых дел мы бросаем делать, отыскивая для себя объяснение?..

Забытые могилы

Бурые плиты в зарослях диких.

Кресты на пустынных холмах.

Чьи-то едва различимые лики,

Милое что-то в чертах.

Чудом еще уцелевшее фото,

Но ни имен уж, ни дат...

Словно родного ищу я кого-то

Средь этих ржавых оград.

Кто не помянут давно, не оплакан,

Всеми уже позабыт.

Сколько же вас на заброшенных так вот

Горьких погостах лежит.

Мир и поклон вам. Простите нас, предки,

Старая добрая кость.

Мы-то пожиже. А вы были крепки.

Спите. Спаси вас Христос!

Иерей Игорь Ухторский, †2004

Я сильно привязался к моему «сталинскому» дому в Новой Деревне с широкой парадной лестницей и огромной площадкой перед квартирой и уютным зеленым сквером за нашими окнами, в которые кланяются старые клены. Здесь я, по батюшкиным молитвам, обрел то, за что богатые платят большие деньги — и в доме, и за окнами всегда стоит тишина. Сначала я не верил и все ждал подвоха: вот сейчас загрохочет «музыка» из соседней квартиры, а пьяные голоса в сквере заорут благим матом что-то нечленораздельное. Но проходили дни, — и я привыкал к тишине. Одно только обстоятельство омрачало праздник души: летом из недалекого кафе перед закрытием распахивали двери, крадя у меня полчаса тишины. Но эту цену я готов платить.

Стали серыми и сонными,

Тишиной оглушены.

Визг и рев над стадионами —

Тоже форма тишины.

Обезсиленные узники,

Ждем последнего суда...

Неужели больше музыки

Не услышим никогда?

Николай Стефанович, †1979

Обратите внимание, мир вокруг стал шумным. Едешь в метро — рядом парень в наушниках, а сквозь них какофония на весь салон; из метро вышел — грохочет динамиками продавец, в маршрутках — музыка, в поезде — тоже музыка; ее словно привязывают к тебе и заставляют слушать. Слава Богу, с годами я стал глуховат, и мощный звукопад не достигает моего слуха. «Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?» — с тревогой вопрошал Гоголь. Но он-то имел в виду настоящую музыку!

Ни джаз, ни рок я не приемлю.

Они пришли издалека

И засорили нашу землю...

Мне песня русская близка.

Пока звучит она под небом,

Надежда есть

И вера есть,

Что будут все

С водой и хлебом,

Что победит

Благая весть.

Михаил Аникин, СПб.

Зашла по делу в редакцию знакомая поэтесса, женщина уже немолодая. Глаза сухие, но вижу, расстроена чем-то. «Что случилось?» — спрашиваю. Тогда она говорит: «Вчера собралась на всенощную в Большеохтинскую церковь Свт. Николая, транспорт общественный плохо ходит, вот я и приспособилась на попутках — там ведь совсем рядом добираться. Конечно, за деньги.

Останавливается машина, передняя дверь приоткрылась. Только и успела спросить: «До храма не довезете?», как водитель с такой силой захлопнул дверь и нажал на газ, что порвал защемленное дверью пальто, слава Богу, по шву. Но это не все. Проехав несколько метров, машина остановилась, вылез молодой здоровый парень, подошел ко мне и ударил по лицу. Развернулся, сел в машину и отправился прочь...»

Много я знаю подобных историй с более печальным концом. Попросил у батюшки благословения на приобретение какого-нибудь инструмента самозащиты. К моему удивлению, отец Иоанн благословение дал. И я недорого купил некое приспособление, которое оружием можно назвать с большой натяжкой. Но как-то поспокойнее стало, когда ощущаешь эту штуковину в кармане. Однажды на меня безпричинно натравили огромного пса, и я, забыв о том, что способен защититься без особого вреда для врага, как мальчишка, спрятался за воротами собственного гаража. Да и как решиться делать живой твари больно?.. А собаку спустила с поводка девчонка лет семнадцати. До сих пор стоит в ушах ее унизительный смех — какое-никакое развлечение...

В подъезд входите осторожно,

В России тоже, как в Чечне.

Вооружайтесь всем, чем можно, —

Ведь на войне, как на войне.

Уж мне-то, мухи не убившей,

Молившей Бога за врагов,

И шляпы с перьями носившей

Под цокот тонких каблуков?

Уж мне-то?.. — Пистолет заряжен:

Научит жизнь, увы, всему.

Пусть враг, как прах, под ноги ляжет.

Пришел со смертью — смерть ему!

Нина Карташева, Москва

На территории психиатрической больницы Скворцова-Степанова стоит с давних времен деревянная, но ладно подновленная церковь вмч. Пантелеимона Целителя, великого православного святого. Кроме тех, кто живет неподалеку, прихожанами здесь являются душевнобольные из разных отделений. Стыдливо опускаешь глаза, когда видишь их лица с признаками болезни Дауна, их неуклюжие движения, неуместные улыбки и смешную походку. Но службу выстаивают тихо, и выражение лица меняется, стирая уродство, и осмысляется взгляд. Убогий — это человек Божий...

Они метались на кроватях —

И чей-то друг, и сын, и муж.

О них вздыхали, как о братьях,

Стыдясь их вывихнутых душ.

И, жгут смирительный срывая,

Они кричат: «Остановись!

Не жги, проклятая, больная,

Смещенная безумьем жизнь!»

Дежурных бдительные руки

Их положили, подоспев.

И тут вошли в палату звуки —

Простой и ласковый напев.

И кротко в воздухе повисла

Ладонь, отыскивая лад,

И трудно выраженье смысла

Явил больной и скорбный взгляд.

А голос пел: мы те же звуки,

Нам так гармония нужна,

И не избавиться от муки,

Пока нарушена она.

Взгляни устало, но спокойно:

Все перевернутое — ложь.

Здесь высоко, светло и стройно,

Иди за мною — и взойдешь.

Девичье-тонкий в перехвате,

Овеяв лица ветерком,

Белея, уходил халатик

И утирался рукавом.

Алексей Прасолов, †1972

Приятно идти в издательство, готовящее твою книжку к выходу в свет. И редактором оказалась милая женщина, которая сразу расположила к себе. Знаете, как бывает: встретишь незнакомого человека — и сразу проникаешься к нему доверием. И работа ладится: автор — субстанция тонкая, обидчивая, за каждое выстраданное слово готов грудью лечь; а с ней — удивительное дело — и убрать лишнее соглашаешься, и замену сделать готов, и рисунок добавить. Так она расположена к людям, такой свет неподдельный в глазах от твоего прихода, что и мне захотелось хоть что-то сделать редактору приятное. Я подарил ей красивую заморскую розу.

А лицо у нее такое русское-русское, и говорить с ней так легко-легко, что я подумал, следуя непостижимой мужской логике: наверное, не любит она розы, надо что-нибудь попроще, что-то исконно наше. И в следующий раз преподнес букетик лесных ландышей. И снова был поражен той радостью, с которой она приняла от меня душистый подарок. «Надо же! — позавидовал я, —  какой чудный характер. Мне бы частичку ее доброжелательности и простоты...» Когда она пригласит по книге в следующий раз, нарву-ка я для нее на даче разноцветных луговых цветов...

Мне б,

Не горбясь под ношею,

Надо с прежней охотой

Сделать что-то хорошее,

Сделать доброе что-то...

Василий Федоров, †1984

Кошки стареют на глазах: еще недавно Мартюня, даже не приседая, грациозно взлетала на стол, чтобы с него перебраться на солнечный подоконник погреться. Теперь она долго примеривается перед прыжком и часто после неудачи шлепается на пол. У Малыша на морде появились седые волосы, он как-то ссохся телом и безпробудно спит. Но лечиться не любит и прячется от таблетки где может. Увезти бы их на воздух — на даче травки поесть, охотничьему инстинкту дать себя проявить — может, и поживут еще. А помрут —   в ямку глубокую закопать, чтобы деревенские собаки не достали, молитву прочитать, как батюшка научил, да вспоминать о своих котах до конца уже
своих дней: других заводить поздно... Да вот с дачей все проблемы, никак не выберемся...

Две бездомные собаки,

Греясь в стужу друг от друга,

В развалившемся бараке

Слушают, что скажет вьюга.

Север, Юг, Восток и Запад,

Детство, старость — все смешалось...

Робко тянут, тянут лапы,

Словно просят дать хоть малость:

Корку хлеба, чуть соломы,

Чтоб оставили в покое,

Чтоб предсмертная истома

Растворилась в снежном вое.

Александр Власов

В жизни каждого человека бывают часы и минуты, когда подступает безысходность уныния. «Уныние значит та же лень, только хуже, — учил прп. Амвросий Оптинский. — От уныния и телом ослабеешь, и духом. Не хочется ни работать, ни молиться, в церковь ходишь с небрежением, и весь человек ослабевает».

Иногда поводом к этому служит пустяк, но чаще и разрушительнее действует вынужденное бездействие. Болезнь, больница, уход близкого человека или хроническая усталость превращают еще недавно деятельную личность в растерянную, пытающуюся нащупать обратную дорогу бросанием из стороны в сторону.

Спасение одно — научиться переживать данное состояние. Часто оно сопровождается творческим отступлением, невозможностью продолжить плодотворно шедшую до этого работу. Только не впадать в отчаяние! Умение ждать во все времена считалось высшей добродетелью. Ждать, перенося мучительное состояние пустоты, когда не веришь, что все вернется в прежнее русло. Ожидание — Божия школа смирения.

Однажды, когда я провалился в уныние, вдруг позвонил батюшка (откуда прознал?) и голосом, не терпящим возражения, только и сказал: «Немедленно в храм!» Я послушался, и скоро мрачность духа прошла.

Мы засорили суетой

И головы, и души.

И видим-слышим только то,

Что жаждем видеть-слушать.

И все идет наперекос,

И жизнь копейкой стала,

Забот и дел немерен воз,

А нам все мало, мало.

И только охаем-кряхтим,

А жизнь все хуже, хуже,

Расстаться с возом не хотим

И надрываем души.

А нам понять бы навсегда,

Чтоб не жалеть о многом:

На свете есть одна беда —

Не повстречаться с Богом.

Иеромонах Роман (Матюшин)

Повод был важный, и я позволил себе обратиться к читателям газеты: «Дорогой читатель! Вы держите в руках, можно сказать, юбилейный, 150-й номер газеты «Православный Санкт-Петербург». А если добавить четыре дочерних издания, то количество выпусков далеко перевалит за 200 номеров. Но сейчас не об этом.

Свыше одиннадцати лет существует всероссийская просветительская газета «Православный Санкт-Петербург», и все эти годы сотрудники редакции душу вкладывают в каждую статью, в любую заметку. Наверное, поэтому у нас 3000 подписчиков по России и целая армия верных читателей, готовых всегда поддержать газету словом и делом. А если прибавить 12000 интернет-читателей в месяц по всему миру, то можно сказать, что трудимся мы не зря.

Вот только путают нас с «Православным радио» завода АТИ, возникшим намного позднее. Прихожу в редакцию, включаю автоответчик, а на нем женщина-слушательница подробно разбирает очередную радиопередачу. А на выставках к нашему стенду подходят люди и, не обращая внимания на разложенные газеты, высказываются о работе радио. А иногда сливают в сознании радио и газету «Православный Санкт-Петербург» в одно целое. Не скрою, обидно становится... Возможно, это невнимательность слушателей, но только ни разу не довелось мне услышать по радио разъяснения, что к газете «Православный Санкт-Петербург» общественная организация «Православный Санкт-Петербург», то есть радио, никакого отношения не имеет. Разве что обзоры нашей газеты раз в месяц делают. Не хочу подозревать коллег-радиожурналистов в умысле, только негоже прикрываться популярностью чужого издания, пользуясь схожестью названий. А закончить хочу русской пословицей: «Кабы бабушка была не бабушка, то была бы она дедушка». Александр Раков».

Не припомню, у нас, в Европе ли,

Я видал в музеях не раз,

Как художники пишут копии,

На великое щуря глаз.

Оттого ль, что душой невеселы?

Оттого ль, что тянет к рублю?

Ну а может, это профессия?

Копиистов я не люблю.

Жить готов, только горе мыкая,

Самой худшею из судеб, —

Не могу размножать великое,

Превращать его в ширпотреб.

Владимир Торопыгин

Отлетает первый месяц лета, а долгожданного тепла как не бывало. Лишь выглянет солнышко, как его лучи тут же сдувает ветер, а сверху все капает, капает, капает безконечный холодный дождь. Дачники расстроены: одни — невозможностью позагорать и искупаться, другие — гибелью огородной рассады от заморозков: опять сажать. И хотя кругом зелень, и травы-муравы живо встают во весь рост, лета не чувствуется: где неповторимый запах подсыхающей земли и той внутренней летней радости, которая непохожа на весеннюю, да и на никакую другую... Конец июня, а в лесу цветет душистый целебный ландыш из Красной Книги: «Уже томит его жара, И умирать ему пора. А лето только подошло, Развеяв первое тепло...» (Сергей Городецкий, †1967). Лица у людей кисло-бледные, и руки привычно держат готовый раскрыться зонт. Что ни говори, а погода влияет на наше настроение.

Непогода

Все дождь и дождь стучится по карнизу, —

По прихоти ль небесной, по капризу.

Не тот, как брызги солнца, не грибной, —

Какой-то весь кислотный, соляной...

И вновь неутешительны прогнозы:

В природе тоже кризис и застой.

И кажется, не дождь идет, а слезы,

И все над той, несжатой полосой.

Валентина Телегина, Урал

Мы знаем о себе много дурного, злого, нехорошего и, как можем, говорим об этом на исповеди. Мы опять грешим и снова приходим исповедоваться. Но мы — при всей нашей плохости — творим и хорошее, светлое, доброе: подаем милостыньку, помогаем ближнему, слово ласковое можем сказать или просто подумать о человеке с любовью. Это есть Богом заложенная в нас святость. Ее мало ничтожно, она завалена духовной грязью, но она есть в каждом! Бывают моменты, когда святость выплескивается наружу, и человек преображается на глазах. Случается подобное обычно в критической ситуации. Потом, правда, под тяжестью грехов она опять завлекается глубоко внутрь. «Цель всех по Богу живущих есть благоугодить Христу Богу нашему и примириться с Богом Отцом через приятие Святаго Духа; и таким образом устроить свое спасение», — говорит св. Симеон Новый Богослов. Поэтому не будем считать, что святые — лишь Господом избранные; святые все христиане, только нужно сбросить с души коросту греха и не творить зла. Как просто!

Молитва

На голом острове растет чертополох.

Когда-то старцы жили там — остался вздох.

Их много было на челне...

По воле волн

Прибило к берегу не всех — разбился челн.

Спросил один чрез много лет:

 — А сколько нас?

— А сколько б ни было, все тут, — был общий глас.

Их было трое, видит Бог.

Все видит Бог.

Но не умел из них никто считать до трех.

Молились Богу просто так сквозь дождь и снег:

— Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех!

Но дни летели, годы шли, и на тот свет

Сошли два сивых старичка — простыл и след.

Один остался дотлевать, сухой, как трут:

— Они со мной. Они в земле. Они все тут.

Себя забыл он самого. Все ох да ох.

Все выдул ветер из него — остался вздох.

Свой вздох он Богу возносил сквозь дождь и снег:

— Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех!

Мир во гресех послал корабль в морскую даль,

Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.

Насела буря на него — не продохнуть,

И дал он течь, и он дал крен и стал тонуть.

Но увидала пара глаз на корабле:

Не то костер, не то звезда зажглась во мгле.

Соленый волк взревел: — Иду валить норд-ост!

Бывали знаки мудреней, но этот прост.

Пройдя, как смерть, водоворот меж тесных скал.

Прибился к берегу корабль и в бухте стал.

И буря стихла. Поутру шел дождь и снег,

Морские ухари сошли на голый брег.

Они на гору взобрались — а там сидел

Один оборванный старик и вдаль глядел.

Ты что здесь делаешь, глупой?

— Молюсь за всех.

И произнес трикрат свой стих сквозь дождь и снег.

Не знаешь ты святых молитв, — сказали так.

Молюсь, как ведаю, — вздохнул глупой простак.

Они молитву «Отче наш» прочли трикрат.

Старик запомнил наизусть.

Старик был рад.

Они пошли на корабле в морскую даль,

Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.

Но увидали все, кто был на корабле:

Бежит отшельник по воде, как по земле.

— Остановитесь! — им кричит.

— Помилуй Бог,

Молитву вашу я забыл.

Совсем стал плох.

— Святой! — вскричали все, кто был на корабле:

Ходить он может по воде, как по земле.

Его молитва, как звезда, в ту ночь зажглась...

— Молись, как прежде! — был таков их общий глас.

Они ушли на корабле в морскую даль,

Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.

На голом острове растет чертополох.

Когда-то старцы жили там — остался вздох.

Как прежде, молится сей вздох сквозь дождь и снег:

— Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех!

Юрий Кузнецов, †2003

- У вас в газете ошибка, — поймала меня за руку возле храма женщина. — Вместо слова «компания» надо было написать «кампания».

— И приставку «без» вы пишете неправильно: надо писать «бес» — «бессердечный», — добавила другая, — через букву «с»!

Каюсь, дорогие сестры, не смогли мы с вами усвоить пока начатков Православия...

Опечатка

В жизнь поэта вкралась опечатка,

Путаница в тексте на виду —

Требуется авторская правка:

От рожденья на сороковом году,

На каком от смерти — неизвестно,

Автор просит все исправить вновь:

В тексте вместо слова «безнадежность»

Следует опять читать «любовь».

Юлиан Тувим, Польша, †1953

Сегодня черный день календаря — 22 июня. 63 года назад началась Великая Отечественная война, унесшая то ли 20, то ли 27, то ли 56 миллионов жизней русских людей — до сих пор не удосужились подсчитать. Юное поколение война уже не интересует — нельзя вечно жить прошлым, тем более чужим: у молодежи свои победы и поражения. В школьных учебниках истории издания Сороса уже утверждают, что Германию одолела Америка. А я вспоминаю всего три рассказанных мне эпизода: мама рыла под Лугой противотанковые окопы, а немцы сбрасывали с самолетов листовки: «Дамочки! Не ройте ваши ямочки — все равно здесь пройдут наши таночки»... Отец рассказывал, что когда он прибыл зимой на передовую, его взводный сидел на убитом фрице и с аппетитом уплетал из котелка кашу. Увидев нового бойца, сержант спросил: «Ну, чего уставился? Садись, будем кашу дорубывать»...

Дядя мой, Леонид Георгиевич Сироткин, участвовал в форсировании Днепра: «Я держался за бревно слева, сержант плыл посредине, а справа — ефрейтор. Добрались ранеными, но живыми. А был приказ: кто на другой берег встанет, тому Звезду Героя давали. Вот сержант и получил. А я — орден Красной Звезды, а ефрейтор — Красного Знамени...» Отец о войне вообще говорить не любил. Фильм военный показывают по телевизору, он в другую комнату уходил. И сколько бы я ни прочитал о войне, мне все равно не постичь, почему четыре неполных года войны остались у людей воевавших главным событием жизни. Одна у нас вина перед павшими — тысячи тысяч так и остались лежать непогребенными там, где застигла их смерть, не захоронили мы их останки; наверное, на это у России денег нет, как всегда — мертвые сраму не имут. А мы?..

Еще мальчишкой я написал стихотворение, весьма несовершенное по форме, но точно отражающее мои чувства и поныне:

Я не был, не был, не был, не был

На проклятущей той войне!

Но черное от смерти небо

С тех страшных пор живет во мне.

Откуда это, я не знаю,

Да, видно, и не в этом суть...

С пехотой вместе прошагаю

Ее кровавый долгий путь.

Мы начинали на границе

И отступали на восток.

Белели вслед нам бабьи лица,

Но враг силен был и жесток.

«Куда, родимые, пылите?

Ведь вслед за вами катит он.

Неужто нас не защитите,

Неужто извергу в полон?..»

Ответить были мы не в силе,

Да надо ль было отвечать?..

Они по-русски нас крестили,

От века зная, — надо ждать.

По горло мы огня хлебнули,

Но ненависть питала нас.

И вот — на запад повернули,

Приблизив звездный майский час.

Кто воевал, тому знакомо,

Как отступал фашистский гад.

Чем дальше к западу, от дома,

Тем ближе к дому был солдат...

Над головой синеет небо,

Мир воцарился на земле.

Я на войне проклятой не был,

Но боль ее живет во мне...

Она, далекая, так близко

И так мучительно сильна,

Что на солдатских обелисках

Родные вижу имена.

О, как отчаянно мы знаем,

Какой ценой разбит был враг!

И ты, прохожий, поспешая,

Притишь свой торопливый шаг

И поклонись тому, что свято,

Нежданную слезу смахни:

Здесь, под звездой, лежат солдаты,

Уйдя безсмертием в гранит.

Александр Раков

«В День памяти и скорби в Новгородской области преданы земле останки 306 фронтовиков, найденные бойцами Новгородской поисковой экспедиции «Долина» на полях сражений Великой Отечественной войны, — похоронены на воинском кладбище в населенном пункте Кневицы» (РИА «Новости»).

1  2  3