Пишу свою судьбу до точки

ВСЁ ТОЛЩЕ БЕТОН, ВСЁ ТЕСНЕЕ ТЮРЬМА

Писать о незавидной участи животных для меня становится всё труднее: когда по-свински относятся к человеку, людское сердце уже не встрепенётся от «зверского» отношения к нашим младшим братьям, без коих и наша жизнь была бы невыносимой. А в скобки слово «зверский» ставлю потому, что животные во многом лучше людей…

Звери откровеннее людей,
Их поступки проще и честней.
Если любят — то хвостом виляют,
Ненавидят — лают и кусают.
Звери — человечнее людей,
Звери не едят моих друзей,
Не сидят с врагами в ресторане
И не гадят на родной поляне.
Сергей Каргашин (№ 6, 205)

Моя задача — чтобы вы на время забыли о безконечных «кухонных» заботах и вспомнили о несчастных существах, к которым мы относимся хуже, чем к куклам. Человек стремится всё и всех покорить, заставить жить по его законам, приказывать и приручать… Взглянув на то, что смято, сметено в очередном разбое или раже, не утешай себя, что всё равно природа никому о том не скажет. Она не скажет, да… Но не простит! И час настанет — лично ли, заочно, — она тебе жестоко отомстит… А не тебе — так сыну. Это точно!
Сергей Викулов, †2006 (№ 6, 284)

Стираем леса и возводим «леса» — шлифуем природу родную. Кругом небоскрёбы скребут небеса и танкеры воду волнуют. Воюем с природой. И в каменный плен леса замыкаем и реки. «Дары» — отбираем. И что же взамен? Панельные башни-калеки встают над землёй как продукты ума — бездушные наши творенья.
Всё толще бетон, всё теснее тюрьма, всё уже Пространство, а Время, порою покажется, сходит на нет… И свету — конец! Это быль или бред? Там дамбы легли, тут плотины встают. И сохнут луга, и озёра цветут, и реки, что мчались привольно, тягучей наполнились вонью.
Всё реже — деревья, всё чаще — столбы. И тянутся к небу вокруг не грибы — железобетонные глыбы. Природа, как лошадь, встаёт на дыбы! А завтра ей место — на дыбе?
Александр Жуков, р. 1939 (№ 7, 55)

КОТЯТА
Гром отгремел, погас закат,
село пахать да жать устало…
У кошки маленьких котят
мать забрала и закопала…

Не спится. Всё же грех взяла, —
и этот грех судьбы сильнее…
Хотела встать, да обмерла —
глаза кошачьи перед нею.
Иван Переверзин, р. 1952 (№ 7, 52)

ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ
Возле дома в траве спозаранку
Мы поймали летучую мышь.
Посадили в стеклянную банку,
Словно тёмную смутную мысль.

То ли плачет она, то ль смеётся
За прозрачной стеною стекла.
Два зрачка, два холодных колодца,
Два обтянутых кожей крыла.

Как легко прикасались мы к тайне.
И, конечно, есть наша вина
В том, что ночью в цепи мирозданья
Одного не хватило звена.
Александр Макаров (№ 7, 53)

Голубиная повадка: набок голову, и в перья клюв засунуть на морозе, и нахохлившись сидеть на полоске теплотрассы или возле самой двери незакрытого подъезда, лапки розовые греть… Помню, глупым идиотом я с такими же друзьями делал петельку из нитки, на асфальте хлеб крошил, а потом ходил за птицей, трудно машущей крылами. Ты простишь меня за это? Я бы точно не простил.
Игорь Куницын (№ 7, 64)

РЕЛИКТОВАЯ
У чайки не выдерживают нервы,
Её одолевают страх и зуд,
Когда неосквернённых этих перьев
Касается какой-нибудь мазут.

Невмоготу дышать ей нашим дымом.
И, жизненный запас истратив весь,
Предать не в силах заводи родимой,
Она предпочитает гибнуть здесь.

Мне жаль, что так хрупка необычайно
Её несовершенная броня.
Но, Господи! Конечно же, у чайки
Совсем не то, что нервы — у меня…
Виктор Коротаев, †1997 (№ 2, 169)

ПЛАЧ ВОЛЧИЦЫ
Посреди окровавленных комьев горячего снега,
Над растерзанным логовом выла и выла волчица.
И из глаз её серых истошно, как у человека,
Слёзы, горькие слёзы не переставали струиться.

И слова различимы сквозь вой её, как он понятен,
Так бывает со всеми, коль лютое горе накатит,
Молоко по сосцам на горячие комья струилось,
Человеческим словом волчица седая молилась.

«Огради, помоги мне, Всевышний, не волчья тут сила,
Не могу я в самой себе жажду отмщенья гасить,
Помоги же простить мне врагов моих, Боже, помилуй,
Как понять их, меня научи, научи — полюбить…

Лоб разбит, голова моя стонет от боли,
Всё сломалось во мне, эту заповедь мне не понять —
«Возлюбите врага своего»… Я в студёное поле
От тоски неотмщенья уйду — погибать, замерзать.

Пусть остудит метель, пусть сугробы повысосут вымя,
Молоку без волчат всё одно — пропадать, пропадать.
Коль была б человеком, молилась бы присно и ныне
И читала бы Божие Слово… Волчицею мать

Человеческая над гнездом опустевшим не взвоет?..
Есть опора, есть вера, есть разум — Ты, Боже, дай ей.
Помоги же и мне, безсловесной, дай смертушке волю
До конца… Пусть остудит мне скорбную душу метель…
Тамара Гусаченко, р. 1948 (№ 3, 97)

НА АРЕНЕ
Не могу смотреть, как на арене, пыль бичом стреляющим гоня, дрессировщик ставит на колени нервного и нежного коня… Как он, бедный, пятится и скачет, подавляя собственный позор, как он от толпы стыдливо прячет свой блестящий оскорблённый взор!
…Лишь однажды в цирке — впрямь как в песне — конь порвал тугие удила, и при всех фасонистый наездник выскочил, как пуля, из седла. Ахнул цирк. А конь стрелою — к двери. Сквозь контроль — в шумиху площадей, где текла, глазам своим не веря, жизнь, отвыкшая от лошадей. Золотой попоною покрытый, рассыпая ржанья звонкий альт, конь летел, и жадные копыта целовали городской асфальт. Конь летел, неся свободы трепет, с гордою, как вымпел, головой. И сквозь камни проступали степи, пахнущие скифскою травой…
Игорь Кобзев, †1986 (№ 3, 177)

ЕГЕРЬ
Долго рысь волочила капкан, но легла, затаилась в логу, диким посвистом свищет буран, шапки сосен трясёт на бегу. Заметает беглянки следы, только нюх у собаки остёр, а стволы у двустволки тверды, и отточен, как ветер, топор. Вдруг собака ликующий зов со звериным урчаньем слила, и на уровне чёрных стволов кошка, лапу подняв, — замерла. Зарычала, оскалясь: «Не тронь!» Напружинилась перед прыжком, но ударил под сердце огонь, и в сугроб повалилась мешком.
Я обратно пошёл, волоча тушу зверя. Пуржило сильней. И за полночь уже постучал я в закрытые двери сеней.
Вот и всё. На родимый порог я угрюмо патрон положил, а потом себя водкой обжёг, словно что-то в душе потушил.
Сергей Зяблицев (№ 3, 108)

КОЗЁЛ
Козёл на привязи пасётся.
Лохмат. Приземист. Круторог.
Над ним полуденное солнце.
Под ним истоптанный лужок.

Козёл траву лениво щиплет.
Пропал домашний аппетит.
Ему бы скрыться под защиту,
Под тень развесистых ракит.

Но вся беда, что он верёвкой
Припутан к колышку с утра.
Козлу обидно. И неловко.
Гнетёт июльская жара.

За домом зреют клеверища.
Глаза козла полны тоски.
Козёл не лучшей пищи ищет —
Чтоб относились по-людски!..
Николай Дружининский, Вологодчина, †1993 (№ 7, 148)

К РОДНЫМ ИСТОКАМ
Вот и суди, по чьим расчётам
На нас свалилось столько бед:
Спустили старое болото,
А вместе с ним и клюквы нет.

Была река. А что осталось?
Поди разуй свои глаза:
Там, где всегда она плескалась
Волною чистой, как слеза, —

Сухой помёт, ветла-горюха,
Осоки ржавое тряпьё.
Убили реченьку Теплуху,
А мы ведь пили из неё!
Иван Рыжиков, р. 1923 (№ 6, 130)

ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО
Тринадцатого сентября в седьмом часу в лесу багрянородная заря заискрила росу. И обойдя корявый пень, чуть-чуть наискосок спустился к отмели олень на хрустнувший песок. Он лёгок был и тонконог, но не из молодых: имел по восемь каждый рог отростков узловых. Шестнадцать, значит, над собой держала голова, а над зеркальною водой их стало тридцать два. Когда поплыл по лону вод он через шесть минут, казалось, что не он плывёт — рога одни плывут. Проплыл, воды не замутив, и гордо вышел там, где изгибается залив к самшитовым кустам.
Оттуда на него смотрел теперь в последний раз через оптический прицел любующийся глаз.
Николай Моршен, †2001 (№ 3, 118)

ЁРШ
Рыбак поймал в реке ерша,
Попался он в последней тоне.
Тряслась ершиная душа,
В кремнёвой стиснута ладони.

Шуршали скорбно камыши,
Луна за лес катилась в дали.
И в тихой заводи ерши,
Как люди, горестно рыдали.
1949
Лев Кондырев, 1910—? (№ 7, 45)

К слову, люди, а не хотите ли попробовать — хотя бы мысленно: зацепить рыболовный крючок за колбасу и проглотить? А потом попытаться вытащить его обратно…

НЕ ТОПЧИТЕ МУХОМОРЫ
За неделю до пороши,
Потому что мухоморы
Носят платьица в горошек.

Так отчаянно краснеют,
Пережив грибное царство,
Говорят, что мухоморов
Мухи белые боятся.

В листопадную усталость,
В обложной косой дождище
Это всё, что нам осталось,
Тем, кто в чащах лето ищет.
Николай Дмитриев, †2005 (№ 3, 171)

И МУРАВЬЮ ДАЁТСЯ ЖИЗНЬ НЕ ПРОСТО. Но так ли много надо муравью? А он найдёт чешуйку от берёсты и волочит её сквозь мураву. Она ему все лапы отдавила, тяжёлая, как доброе бревно! Но он упрям и не жалеет силы, он продерётся с нею всё равно. Он тянет её медленно, натужно, все ямы-ямки про себя кляня. Но что поделать? Это тоже нужно, ведь у него и дети, и родня!
А сколько на пути его таится опасностей, превратностей, тревог! И всякий жук, и зверь, и даже птица, и чьё-то там копыто иль сапог… Но муравей с чешуйкою берёсты, работая, не думает о том. Он строит дом свой буднично и просто, не ожидая пенсии притом. Вячеслав Кузнецов, †2004 (№ 6, 26)

ПИЛОЙ ПО ЖИВОМУ
Неужели дереву не больно
В миг, когда, от инея бела,
Прозвенев по зарослям разбойно,
Тронет ствол жестокая пила?

Неужели дереву не страшно,
Кроной над подлесками паря,
Словно после сшибки рукопашной,
Падать на покровы января?

Жизнь, она для всякого едина —
Человека, дерева, цветка,
Если им расти необходимо,
Сочетая души и века.

Дни пройдут, от сумерек серея,
Чёрствое безмолвие храня.
Но цветок отзывчивый кипрея
Розово засветится у пня.
Валерий Шамшурин, р. 1929 (№ 5, 74)

ДЕЛЬФИН
Дельфин плыл к берегу… Порезанный винтами, он так кричал, что море содрогалось. А мы лежали на песке прибрежном и ничего не знали о беде. Мы только волны слышали в то утро.
Дельфин плыл к берегу в надежде, что мы его заметим над волнами и побежим навстречу, как однажды он кинулся на помощь человеку и до земли ему доплыть помог. Дельфина мы заметили случайно, когда вблизи взметнулся он высоко, и кто-то громко крикнул: «Посмотрите! Дельфин играет…» — а другой добавил: «Во даёт!»
Дельфин всё ближе подплывал. Всё чаще показывалось тело над волнами. Какой-то мальчик бросил в море булку. Но булка до него не долетела. Дельфин исчез. Быть может, испугался?
А мы опять уткнулись в наши книги. Жевали фрукты, в шахматы играли. Смеялись анекдотам… И не знали, что наш дельфин, отчаянью поддавшись, навеки опускался в глубину.
И только мальчик всё смотрел на море.
Андрей Дементьев (№ 3, 49)

АРАЛ
Пока моя память ещё не устала,
Я помню живое дыханье Арала.
Густых облаков табуны лебединые
И волны — до рези в глазах! — светло-синие.
Как наша фелюга просторами мчалась,
Как чайка, повиснув над морем, смеялась.
Мы молоды были. Нам весело пелось.
Куда же ты, вольное морюшко, делось?
Пока мы заздравные гимны орали,
Сойдясь, облака чёрной тучею стали.
На море катилась драконом пустыня,
И в горле першило от пыльной полыни.

А мы всё орали, орали, орали,
В хмельном упоенье забыв об Арале…
Николай Красильников, р. 1948 (№ 6, 286)

Всё больше нас. Настанет время,
Когда Земля, пронзая тьму,
Стряхнёт с себя людское племя,
Как наважденье, как чуму.
Залечит раны понемногу,
Заполнит в недрах пустоту
И принесёт в ладонях Богу
Былинку малую в цвету.
Николай Беседин (№ 5, 81)