Пишу свою судьбу до точки

СТОИТ МЕЖ ВРЕМЕНЕМ И ВЕЧНОСТЬЮ

Мои прадеды из вологодской деревни Кабачино, что и поныне стоит почти напротив Горицкого Воскресенского монастыря под горой Маурой. В 70-х годах старший брат приобрёл избушку в деревеньке Ивицы, что всего в километре от дедовских домов. И лет пятнадцать я сопровождал маму на «дачу», где она с неимоверным трудом, в одиночку выращивала кой-какие овощи, чёрную смородину в терпеливом ожидании приезда из столицы старшего сына. Иногда я оставался в этих дивных местах на несколько дней, иногда проводил часть отпуска, но строгий брат-хозяин незримо присутствовал рядом и, когда появлялся, в пух и прах словесно разбивал мои начинания: то не так веранду построили, то ограду неграмотно ставлю; он вообще подавлял во мне всяческое желание что-то созидать для «барина». А когда я попросил выделить для нас с женой комнатушку, чтобы приезжать на лето, разразился такой скандал, что в тех краях я появляться перестал. Хотя нет, приезжал в паломничество в Горицкий монастырь к матушке Евфалии да однажды с приятелем устроились у братова друга неподалёку, съездили в Ферапонтово, побродили по Кирилловскому монастырю и даже перебрались в ливень на другую сторону Шексны: хотел поглядеть, как выглядит избушка после многочисленных перестроений. Вид вокруг потрясал душу.

ВОЛОГОДЧИНА
Здесь Божии святые вотчины, истоки веры и оплот. Негромкий голос Вологодчины над Русью раненой плывёт. Она — в часовнях, колоколенках, в соборах и монастырях. И в Божиих святых угодниках, в простолюдинах и князьях. Она — в сынах своих испытанных от Куликова до Чечни. И в облаках, как будто вытканных, полям ромашковым сродни. Она придумана не зодчими — пустынножителей приют. Святые древней Вологодчины душе надежду подают. И кружевна, и белокаменна, готова каждого обнять. Колокола на Спасо-Каменном из глубины веков звонят. Над Ферапонтовом, Кирилловом, и там, где выжжено дотла, над миром, что гнетёт веригами, колокола, колокола. Стоит и вздохом не обмолвится, куда ни глянь — поклонный крест. Она стоит и кротко молится сквозь зло, кипящее окрест. Разорена и изувечена, и всё ж — величия полна. Стоит меж временем и Вечностью, непобедимая она.
Лариса Кудряшова, СПб., р. 1954 (№ 7, 136).

И я, хотя и родился за тридевять земель от вологодского отца по причине войны, землю эту считаю роднее некуда. Я даже пытался выразить свою любовь стихами: Милая сердцу вотчина с яблоней у окна, сказочная Вологодчина, вдумчивая Шексна. Глаголят: «ходити», «быти» — сколько веков — Бог весть! прочно связуя нити с прошлым, которое есть. Здесь сохранились древние слова с окончаньем на -ти. Под ручку идём деревнею, которую не обойти. В тебя, моя синеокая, я навсегда влюблён! От страсти сильнее окая, тащу в тереблёный лён. И скрыла от взоров девицу травушка, чуть шурша. Родная деревня Ивицы — ласковая душа. А из избушки светится слабенький огонёк… Так уж старушке верится: счастлив ли будет сынок? Будет, родимая, будет! Не сомневайся, мать; деревня нас не осудит и свадьбу поможет сыграть. И станешь лелеять внука, который в рубашке рождён, который и в радость, и в муку колышет преспелый лён.
А ты, моя синеглазая, выдохни, прошепни: «Тебя-то приметила сразу я, только не обмани!» Не обману, льняная, я отблеск синих озёр. В нашу избушку, знаю, не проберётся вор. Пусть будет сыночек, будет, не сомневайся, мать. Деревня нас не осудит и свадьбу поможет сыграть. Но знаю и верую зрело: смысл нашей жизни прост — взлелеем отцовскую землю — и можно нести на погост. 27.10.1987. Александр Раков
А сам рассказ о том, что хотел сказать, будет коротким: глупым был, не записывал ничего — не было понимания, что мелочи, детальки, неприметные люди — это и есть жизнь.
Деревенька Ивицы тогда была крохотной — семь дворов, все друг другу родичи, даже фамилия, кажется, одна на всех — Ларичевы; крестьянская жизнь идёт за солнцеворотом, а связь с внешним миром — сначала железная лодка через Шексну в Горицы, а когда потонули по осени семь человек, прислали катерок, ходивший туда-сюда пять раз в день, кроме выходных, но это от капитана зависело: выставят ему пару беленького — и жди-отдыхай на пристани до вечера — за малиной на острова уплыли.
А напротив самого богатого дома, где обосновалась продавщица магазина в Воробьёве Евфалия Кирилловна, доживала век дряхлая избушка, хозяйкой которой была Катька — так звали её и сопливые мальчишки. Над домом даже телеантенны не было, а это в деревне — показатель крайней нищеты. Да и огородец у дома был похож на хозяйку — не клубилась ботвой картошка, а вялилась, да грядка огурцов на зиму, да зелёного лучка… Вот, кажется, и всё Катькино хозяйство. Внутри я не был, да и понятно, что там привольно обитала нищета.
Катька кем-то работала, пока жил совхоз, потом, как все местные, чем-то промышляла на водку и курево. Ей было под шестьдесят, высокая, длинное неказистое лицо с толстыми губами было непривлекательным. И очень смахивала внешним видом на мужика — зимой и летом ходила в штанах. И выпить была не дура. Правда, надо сказать честно, часто занимая у меня рубли, всегда отдавала долг. Я ничего не знал про её прежнюю жизнь, была ли замужем, есть ли дети: не интересовался людьми, и всё. А теперь жалею. И когда дошла весть, что она отошла ко Господу и родственники перевезли к себе и похоронили Екатерину по-христиански, первое время молился, а потом перестал… Даже единственную фотку куда-то задевал за ненадобностью. Жаль, сейчас бы в книгу вставил, чтобы люди помнили.
Думаю, нелёгкую она прожила жизнь, намучилась вдосталь, да рассказать уж некому. Спи, Катька, спокойно — Господь милостлив…

ДЯДЯ ФРОСЯ
Дотемна от ранней рани, с речки — в поле. Вновь на плёс ездит, ездит хуторами дядя Фрося — водовоз. Смятая в зубах цигарка, и треух на голове, красным кантом светят ярко брюки моды «галифе». Помню, мы, бывало, спросим, удивления полны: «Ты ведь — баба, дядя Фрося, для чего тебе штаны?» Дядя Фрося глянет косо, рассмеётся: «Вот так так! Кто сказал, ядрёна восемь, что я баба? Я — казак. Ты подумай здраво, милый, и поставь себе вопрос: разве бабе-то по силам водовозный этот пост?
Помолчим. И снова спросим, удивлённые вдвойне: «Коль казак ты, дядя Фрося, почему не на войне? Почему на целый хутор ты единственный казак?» Дядя Фрося глянет хмуро, аж качнётся злость в глазах, рябоватый нос наморщит — знать, не нравится вопрос: «Заявляла! Брать не хочет военком, такой прохвост. Говорит, ядрёна корень, что колхоз — военный пост, что одна бригада кормит фронт почти что на сто вёрст. Я ему и так, и так-то, по столу со злости — хвать: «За отца, за мужа, брата я обязана отмщать!» Только разве вы поймёте… Марш, безстыжие глаза!» Мы вослед горланим: «Тётя-а, всё равно ты не казак! Ты же притворилась, Фрося, кто ты, знают все кругом… Вот отцы вернутся, спросят: «Ты за что на нас — кнутом?»
…Четверть века миновало, а отцы всё не идут. Дядей Фросей, как бывало, Евфросинию зовут. Не сидит ни дня без дела, говорю при встрече так: «Евфросинья Алексевна, ты действительно казак!» Отвернётся: «Что об этом… Жизнь, — вздохнёт, — не изменить». Протяну ей сигареты: «Алексевна, извини». «Сигареты, — скажет, — вата. Мне привычней самосад. В чём тебя мне извинять-то? Ты ни в чём не виноват».
Перекурим. И в молчанье разойдёмся. И опять буду мучиться ночами: как о ней мне рассказать? Но виднее через время: детство, хутор и война… С каждым годом всё острее перед Фросею вина.
Геннадий Медведев, †1993 (№ 3, 107)
P. S. Зато чудом сохранилась фотография другого нашего соседа, Вениамина — отчество я запамятовал. Он несколько раз сидел, был весь изломан и сильно болел, но подрабатывал плотником. Потом, сказывали, он тоже умер. Веня был соседом слева, справа — Катерина, а за нашей избой жила в одиночестве Ульяна Александровна Самутичева. Наверное, мы были какими-то дальними родственниками. Я часто захаживал к ней то с угощением,а то и просто поговорить-послушать. В то время Ульяне Александровне было лет семьдесят, но она справно вела хозяйство — косила, держала коровку, поднимала внучек, бегала за грибами. Зимой — вот дивные дела! — занималась рыбалкой и добывала на Ивицком озере мешками рыбу.
Каждый раз делилась баба Уля со мной горьким горем — как потеряла мужа, который поранил ногу во время рубки леса, напрочь отказался от врачей и умер от заражения крови. Второе неизбывное горе — смерть единственного сына Гены в 27 лет от болезни. Молод я был и глуп, ничего не записывал, а ведь словесное богатство простой крестьянки сыпалось прямо в руки. Старший брат записал один её монолог: «Бык Тихо?й меня избудал. И чего он? Его все боялись, а меня слушался. «Уйди от окна», — говорю. Отошёл. А потом снова встал. Я ему: «Отойди». Начал он будать. Надо было пасть, я не пала.
Вот тут нога, и тут… Выше-то много чего было надето, так он не проткнул, а ниже — сквозь одне штанишки-то — порвал. Знание не теряла, но встать не могу. Сразу упасть надо было.
Аркадий, Царство Небесное, рядом пахал, усадьба его близко была, говорит: «Ульяна, что с тобой?» Он меня на закорках домой принёс. И на плечах больно, не знаю, куда ногу деть.
Приходила сестра перевязывать: в больницу, говорит, надо, швы наладить. Куда в больницу! Два месяца лежала. А вылечил цыган: мажь, сказал, отваром из хозяйственного мыла и своей мо?чи. Изварила, мазала — и помогло. Мыло чистит, а мочь-то лечит. Я размотаю, что сестра перевязывала, намажу — и опять замотаю. Ей не говорила про цыганово средство.
Сейчас и сказывается. Не хромаю, но болит нога. Тут вот на ноге видно, а сверху пощупать — как горох».
Рассказ Ульяны в год её 92-летия.
Когда мама перестала ездить в деревню, я посылал бабе Уле чего-нибудь вкусненького к чаю, фотографии, однажды получил от неё короткое письмецо — и наша связь прервалась. Но потом от брата узнал, что Ульяна Александровна прожила больше 92 лет, а сколько точно — не знаю.
Вот такие люди жили в конце 80-х годов на реке Шексне, в деревне Ивицы.

НА ШЕКСНЕ
Взъерошенная синяя река открылась вдруг с железного парома простором, уплывающим в века, а не в леса за кромку окоёма. Даль не сводила вместе берега и даже не сближала перспективой. И словно бы гигантская дуга, река в неё входила всем разливом. И горожанам, повидавшим свет, давно решившим, что он мал и тесен, почудилось, что края света нет и не бывать, да он и неизвестен.
В просторе синем белый пароход, как будто парус, засверкал, и сразу подумалось, что с вольницей плывёт, не ровен час, навстречу Стенька Разин. И даже след дюралевой стрелы был в грозном небе след не самолёта, а след стрелы, запущенной из мглы, Перуна в небе росчерк беззаботный.
Сергей Орлов, †1977 (№ 4, 48)