Сундучок воспоминаний

ТРИ НЕДЕЛИ МЫТАРИЛИСЬ, ЧТО НИ ДЕНЬ, ТО ДОПРОС

Долго, 90 лет, Николай Гумилёв (1886—1921) был легендой. Легендой остаётся он и сейчас. Помню, в конце 70-х годов, когда я учился на филфаке Ленинградского университета, преподаватель, держа книгу под столом, прочитал нам стихи Гумилёва. Больше всего меня потрясло стихотворение «Зараза». Привожу лишь первую и последнюю строфы:

Приближается к Каиру судно
С длинными знамёнами Пророка.
По матросам угадать нетрудно,
Что они с востока…

…Аисты кричат над домами,
Но никто не слышит их рассказа,
Что вместе с духами и шелками
Пробирается в город зараза.

Многие зачитываются в детстве Майн Ридом, Жюлем Верном, но почти никто не достигает потом в своей взрослой жизни романтических мечтаний юности, которые толкают на опасные затеи, далёкие экспедиции. Гумилёв их осуществил — четыре раза был в Африке, увлекался Востоком.

Я из дому вышел, когда все спали,
Мой спутник скрывался у рва в кустах.
Наверно, наутро меня искали,
Но было поздно, мы шли в полях.

Мой спутник был жёлтый, худой и раскосый.
О, как я безумно его любил!
Под пёстрой хламидой он прятал косу,
Глазами гадюки смотрел и ныл.

О старом, о странном, о безбольном,
О вечном слагалось его нытьё,
Звучало мне звоном колокольным,
Ввергало в истому, в забытьё.

Мы видели горы, лес и воды,
Мы спали в кибитках чужих равнин,
Порой казалось — идём мы годы,
Казалось порою — лишь день один.

Когда ж мы достигли стен Китая,
Мой спутник сказал мне: «Теперь прощай,
Нам разны дороги: твоя — святая,
А мне, мне сеять мой рис и чай».

На белом пригорке, над полем чайным,
У пагоды ветхой сидел Будда.
Пред ним я склонился в восторге тайном,
И было сладко, как никогда.

Так тихо, так тихо над миром дольным,
С глазами гадюки, он пел и пел
О старом, о странном, о безбольном,
О вечном, и воздух вокруг светлел.
«Возвращение», 1912

Его упрекали в позёрстве, в чудачестве. А ему просто всю жизнь было 16 лет — любовь, смерть и стихи. В 16 лет мы знаем, что это интереснее всего на свете. Потом — забываем: дела, делишки, мелочи повседневной жизни убивают романтические фантазии. Мы забываем, но он не забыл, не забывал всю жизнь. Героизм казался ему вершиной духовности. Да, я знаю, я вам не пара, я пришёл из другой страны, и мне нравится не гитара, а дикарский напев зурны. Не по залам и по салонам тёмным платьям и пиджакам — я читаю стихи драконам, водопадам и облакам. Я люблю — как араб в пустыне припадает к воде и пьёт, а не рыцарем на картине, что на звёзды смотрит и ждёт… «Я и вы», 1918.
В юности он играл со смертью так же, как играл с любовью. Пробовал топиться — не утонул. Вскрывал себе вены — и остался жив.

Все мы святые и воры,
Из алтаря и острога,
Все мы — смешные актёры
В театре Господа Бога.

Бог восседает на троне,
Смотрит, смеясь, на подмостки,
Звёзды на пышном хитоне —
Позолочённые блёстки…

Ещё в детстве Колю Гумилёва потрясли слова Оскара Уайльда: «Я верю, что от начала Бог создал для каждого человека отдельный мир и что в этом мире, который внутри нас, каждый и должен жить. Только выражение своей жизни — для художника высший и единственный способ жить. Мы живём, поскольку воплощаем жизнь в слове. И творчество, а вернее, — со-творчество с Богом, и есть настоящее счастье человека». Пройдёт время, и Гумилёв благоговейно скажет о слове: В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо Своё, тогда солнце останавливали словом, словом разрушали города. И орёл не взмахивал крылами, звёзды жались в ужасе к луне, если, точно розовое пламя, слово проплывало в тишине. А для низкой жизни были числа, как домашний подъяремный скот, потому что все оттенки смысла умное число передаёт. Патриарх седой, себе под руку покоривший и добро и зло, не решаясь обратиться к звуку, тростью на песке чертил число. Не забыли мы, что осиянно только слово средь земных тревог, и в Евангелии от Иоанна сказано, что Слово — это Бог. Мы ему поставили пределом скудные пределы естества, и как пчёлы в улье опустелом дурно пахнут мёртвые слова. «Слово», 1921
С Колей Гумилёвым, тогда ещё гимназистом 7-го класса, Аня Горенко — будущая Анна Ахматова — познакомилась в 1903 году. Это было в Царском Селе, где оба тогда жили и учились.

Ты помнишь, у облачных впадин
С тобою нашли мы карниз,
Где звёзды, как гроздь виноградин,
Стремительно падали вниз.

Это о встречах на верху Турецкой башни в Царском Селе. А вот ещё о том времени:

В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашу встречу, мальчик мой весёлый.

Только ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебедёнок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой не звонок.

Конечно, они были слишком талантливыми и свободными людьми, чтобы стать парой воркующих голубков. Их отношения были скорее тайным единоборством. Весной 1910 года Гумилёв женился на Анне Горенко и увёз жену в Париж, а через пять месяцев после венчания уехал в своё второе африканское путешествие: Я счастье разбил с торжеством святотатца, и нет ни тоски, ни укора, но каждую ночью так ясно мне снятся большие ночные озёра… Проснусь, и, как прежде, уверены губы. Далёко и чуждо ночное. И так по-земному прекрасны и грубы минуты труда и покоя.

Гумилёв был одержим впечатлениями от Африки. С ребяческой гордостью показывал он свои «трофеи», вывезенные из колдовской страны: слоновые клыки, пятнистые шкуры гепардов. Только и говорил он об опасных охотах, о темнокожих колдунах — там, в Африке, доисторической родине человечества. Но Анну Андреевну не очень увлекала эта экзотическая бутафория — на жизнь она смотрела проще и глубже. К его удивлению, она родилась как поэт:

Как соломинкой, пьёшь мою душу.
Знаю, вкус её горек и хмелен.
Но я пытку мольбой не нарушу
О, покой мой многонеделен…

На кустах зацветает крыжовник,
И везут кирпичи за оградой.
Кто ты: брат мой или любовник,
Я не помню, и помнить не надо.

Как светло здесь и как безприютно,
Отдыхает усталое тело…
А прохожие думают смутно:
Верно, только вчера овдовела.

Гумилёв вынужден был признать её право на звание поэта, хотя она была чужда ему и завоёванной им славе. Он понимал это: И тая в глазах злое торжество, женщина в углу слушала его. «Первого октября 1912 года родился мой единственный сын Лев, — писала Ахматова в автобиографии. — Когда Лёва родился, бабушка и тётка Николая Степановича забрали его к себе в Бежецк на том основании, что ты, Анечка, молодая, красивая, куда тебе ребёнок? А теперь они не пускают его ко мне, сколько я ни просила, ни звала!..»

Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать,
Будешь, милый, к маме в гости
В воскресенье прибегать —
Через речку и по горке,
Так что взрослым не догнать,
Издалёка, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать.
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать…
1915

Летом 1914 года началась Первая мировая война. Имея «белый билет», Гумилёв добился зачисления вольноопределяющимся, т. е. рядовым, в 1-й лейб-гвардии Уланский полк и сразу был отправлен на передовую. Он был разведчиком; о том, каким, — говорят два Георгиевских креста. А в марте 1916 года поэт был произведён в прапорщики. За время службы в Уланском полку Гумилёв, как свидетельствует один документ, «ни жалованьем, ни различными пособиями по военному времени вовсе не удовлетворялся». Иными словами, не очень богатый рядовой Гумилёв содержал себя на собственные средства, как и все вольноопределяющиеся в старой Русской армии. Таково было понятие патриотизма русского человека и характер Николая Гумилёва: он не только декларировал в стихах красивые и благородные поступки, но и совершал их.
После революции семья Гумилёвых лишилась усадьбы в Бежецком уезде Тверской губернии и собственного дома в Царском Селе. Гумилёв сказал: «Ну что ж, буду зарабатывать на хлеб литературным трудом». И с головой ушёл в поэтическую работу, возглавил петроградский Союз поэтов. Открыто называл себя монархистом, на улицах демонстративно крестился перед церквами.
Солнечным днём 25 августа 1921 года Николая Гумилёва арестовали как участника контрреволюционного заговора. Чекисты, расстреливавшие его, рассказывали, что их потрясло его самообладание. Поэт задолго до смерти предсказал свой конец:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.
«Я и вы», 1918
«Дикая щель» — это застенки ЧК. С собой в тюрьму при аресте он взял гомеровскую «Илиаду» в переводе Гнедича и Евангелие. Есть свидетельство, что смерть Гумилёв встретил спокойно, попыхивая перед палачами папиросой. Ещё говорят, на стене камеры, в которой поэт провёл последние часы жизни, осталась надпись: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилёв». Возможно, это легенда.
«А про смерть Коли знаю, — сказала как-то Анна Андреевна. — Их расстреляли в Бернгардовке — посёлке в 20 км от Петрограда. Туда пошли сразу, и была видна земля, утоптанная сапогами на поляне. И остались две братские ямы на 60 человек».
Через полтора года после расстрела Гумилёва юный Владимир Набоков написал о последнем рыцаре прежней России с греческой торжественностью:

Гордо и ясно ты умер, умер, как муза учила.
Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем
Медном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин.

Если не на равных, то, по крайней мере, не стыдясь за свою жизнь и творчество. Немногие из поэтов доросли до такого права.
Про смерть поэта написал и другой поэт, Борис Корнилов, трагически точно повторивший судьбу Гумилёва.

ГУМИЛЁВ
Три недели мытарились,
Что ни ночь, то допрос…
И ни врач, ни нотариус,
Напоследок — матрос.

Он вошёл чёрным парусом,
Уведёт в никуда…
Вон болтается маузер
Поперёк живота.

Революции с гидрою
Толку нянчиться нет,
И работа нехитрая,
Если схвачен поэт.

…Не отвёл ты напраслину,
Будто знал наперёд:
Будет год — руки за спину,
Флотский тоже пойдёт,

И запишут в изменники
Вскорости кого хошь,
И с лихвой современники
Страх узнают и дрожь…

Вроде пулям не кланялись,
Но зато наобум
Распинались и каялись
На голгофах трибун.

И спивались, изверившись,
И не вывез авось,
И стрелялись, и вешались,
А тебе — не пришлось.

Царскосельскому Киплингу
Пофартило сберечь
Офицерскую выправку
И надменную речь.

…Ни болезни, ни старости,
Ни измены себе
Не изведал и в августе,
В двадцать первом, к стене
Встал, холодной испарины
Не стирая с чела.
От позора избавленный
Петроградской ЧК.
Владимир Корнилов, 1907—1938, ГУЛАГ

В «былинке» частично использованы материалы актрисы Н. С. Коньковой.