О жизнь, нечаянная радость

БАБУШКА АННА ФЕДОСЕЕВНА

Анна Федосеевна родилась 7 декабря 1889 года в красивой деревне Горки, что находится на левом берегу Шексны между старинными и прославленными в истории деревнями Звоз и Родино, в очень бедной и многодетной семье Смоленцевых. У неё в послевоенные годы оставались две сестры и брат.
Училась она, скорее всего, в Звозской церковно-приходской школе, а затем в Кирилловской женской прогимназии. Школа работала при церкви, что на другом берегу Шексны, прогимназия действовала с 1897 года (четыре класса), в 1907 году стала гимназией (семь классов). Там был восьмой, педагогический класс, окончание которого давало право на сдачу экзамена на место учительницы.
До меня дошёл один из трёх исписанных с обеих сторон листочков письма некоей Л. Сибиряковой со ст. Тоболкино Хотеновской волости. В то время Иван Иванович работал именно там. Чернила выцвели, некоторые слова разобрать нвозможно, но прочитаем то, что писала подруга Анны Федосеевны.
«…Я до сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю нашу встречу нынче осенью! Боже, сколько горечи и обиды ко мне, наверно столько презрения и отвращения в тебе. Еще к счастью мне вышло место, а то … (зима) была бы для меня настоящей пыткой. Да и тебе лучше. По крайней мере, я теперь ушла с твоей дороги, не мешаю тебе особенно близко сходиться с подругами. Да еще, Анюта, прости, что затрудняю, но задам вопрос: почему нынче на святки не захотела со мной встретиться. Если не для меня, то по крайней мере для Ракова, ты должна бы это сделать. Ведь он просил тебя. После того, как не видались 3 месяца, вышел случай увидаться и ты оттолкнула меня, сама с ужасом и с презрениемъ отвернулась. Нынче опять пишешь Ракову, и мне хоть бы что, хоть бы строчка. Конечно, требовать не могу; может ты охотнее будешь переписываться с ИР, но может он больше близок тебе, чем я, но все же обидно, грустно. Раньше я все-таки надеялась, но теперь вижу, что между нами все покончено. Между мной и тобой создалась какая-то преграда, которую при взаимном согласии и желании мы могли бы уничтожить, но…
Не надеюсь, прочитаешь ли, захочешь ли выслушать меня до конца. А если прочитаешь, то какое это на тебя произведет действие. Ты, наверно, еще больше возненавидишь меня, но повторю, Анюта, что мной руководит одно желание высказать, что я такой осталась для тебя, как была год тому назад. Я буду твоим верным другом, которым ты можешь располагать по-своему и требовать посильной помощи. Но к сожалению, наверно, из самолюбия ты не захочешь исправить этой …ру…
Прощай, прощай! Помни, что что бы ни случилось, я всегда рада протянуть руку ПРИМИРЕНИЯ И ПОМОЩИ, которую ты можешь взять или оттолкнуть…
Ст. Тоболкино, Хотеновской вол. Харлушинская школа.
Прощай…. Л. Сибирякова».
Вот такие эмоции. Можно полагать, что Анна Федосеевна вышла замуж за Ивана Ивановича между 1910 и 1912 годами. Их первенец Дмитрий умер младенцем (в деревне была его посмертная фотография в гробу).
Рассказывали, что однажды, уже будучи замужем, бабушка задержалась на гулянке или беседе, где её мужа не было. Дед вызвал её на серьёзный разговор. О чём и как они говорили, неизвестно, но после этого всю жизнь она звала супруга только Иваном Ивановичем, а он её — Анютой.

На фотографии, сделанной, судя по всему, в конце 1915 года, — вся тогдашняя молодая семья. Иван Иванович носит благообразную «чеховскую» бородку и зачесывает волосы по-городскому, назад. Он стоит, положив левую руку на спинку стула. Выражение лица доброе. Анна Федосеевна сидит, обнимая левой рукой младшего сына и держа правой рукой старшего. Её светло-голубые глаза смотрят внимательно и тоже по-доброму.
У ребят светлые головки и глаза. Взгляд старшего, Григория (родился 25 марта 1914 года) удивлённый, у Евгения (родился в 1915 году) — маловыразительный: фотографу, видимо, пришлось его успокаивать и усаживать дольше других. Обеими руками младший вцепился в свою маму, а правой ногой всё-таки качнул, и на снимке она получилась нечёткой.
Вся семья одета по тем временам шикарно: у Ивана Ивановича чёрный двубортный сюртук, чёрные брюки, аккуратный тёмный галстук, из кармашка торчит остро заточенный карандаш (привычку так носить карандаш он сохранил до старости) и полоска блокнота. Анна Федосеевна — в белой блузке и тёмной длинной юбке с застёжкой чуть выше левого колена. На Григории бархатная курточка типа косоворотки и бархатные брючки. В правой руке — какая-то игрушка. Иван Иванович тоже сжал правую руку, как бы держа в ней что-то.
Обращает на себя внимание обувь: все, даже самый младший, одеты в тщательно начищенные ботинки. У Анны Федосеевны туфли на каблуке. Примечательно и то, что никаких украшений у взрослых нет.
Фотографию несколько портит несоответствие стиля ампир на заднем фоне и шикарной скатерти простому загнивающему деревянному полу. Но на это можно не обращать внимания. Фотография сделана А. Н. Семеновским, который имел павильон со стеклянным потолком и стеклянной стеной и за десятилетия работы в Кириллове запечатлел на века большую часть жителей города и окрестных деревень.
К своим пятидесяти годам бабушка сохранила красоту и привлекательность.

В кабачинском доме висела икона Богоматери, перед ней была лампадка, которую не часто, но зажигали. Анна Федосеевна ненавязчиво, незаметно, только для себя, в Бога верила. Внучку Людмилу летом 1950 или 1951 г. сводила крестить в Никитскую церковь. Свою Библию отдала Вере Георгиевне, а мама поручила хранить её мне. Передам своей внучке Ане на память о её прапрабабушке Анне и прабабушке Вере.
Бабушка двоюродную сестру, которая моложе меня на два года, и меня водила в лес. Возьмёт с собой бутылку воды и говорит, если мы  заметили запас: «Ноги заболели, положу на муравейник, потом буду муравьиным спиртом растирать». А со временем даёт нам по глоточку. Назад идём — бутылка пустая. Если бы не её хитрость, то мы бы не утерпели и выпили всю воду уже по пути за ягодами. В лесу глубокой осенью везде, где мох растёт, краснеет клюква-ягода по кочкам средь болот. И видимо-невидимо той ягоды лесной, и тут и там положена она на мох сырой. Раскусишь и поморщишься — уж так она кисла! А всё же эта ягода нам с детских лет мила (Вс. Рождественский, †1977).
На фотографии — первая послевоенная весна в Кабачине. Бабушка держит внучку Люду, мама с медалью «За оборону Ленинграда» — меня. В тёмном платье — престарелая соседка тетя Анна, в белом платочке —дедушкина сестра Ольга Ивановна.
В деревне бабушка чего только не готовила. По традиции в латке подавались всякие каши с верхней пенкой и овсяный кисель. Зачерпнёшь кисель ложкой (черпали все по очереди) и запиваешь молоком, а иногда молоко наливали понемногу сверху. Бабушка сама пекла ароматные караваи хлеба. Какой был хлеб! Но самое главное ежедневное кушанье — пироги, которые пеклись с ягодами, с яблоками, с морковкой (тоболки), с картошкой (рогульки), с капустой, с маком, с творогом, с яйцами, с луком, с грибами и еще Бог знает с чем. Главный пирог, конечно, — рыбный. Полагалось сначала снять и съесть суховатую верхнюю тонкую корочку, потом — рыбу, а под конец — самое вкусное: толстую нижнюю корочку, которая впитала в себя и рыбьи соки, и лук, и что-то ещё. Её мазали самодельной горчицей — объедение! Русская печь, ухваты для горшков и латок, лопата для пирогов, противни, — вот и всё кухонное «оборудование». А какое разнообразие пирогов!

РУССКИЙ ДУХ
Воспеваю огонь русской печки!
Если дни холодны и пусты,
Я сдираю с поленьев колечки,
Словно порох, сухой бересты.

А поленья щеплю на лучины,
Всё сгребаю в беремя потом
И гоню возле топки причины,
Застудившие сердце и дом.

Заряжать её — чисто искусство!
Не растоп созидаешь, а храм,
Чтоб твоё первородное чувство
Возвратило к начальным кострам.

Чтобы вспомнил ты, кто и откуда.
Чтобы память собрал у огня…
Этот первый дымок, это чудо,
Как нигде, здесь волнует меня.

Вот пошёл. И, набравшийся духу,
Протянулся до самой трубы.
Регулируй теперь поползуху
Да следи за прогревом избы.

Наливай в чайник воду из речки
И готовь свою душу к мечтам.
Воспеваю огонь русской печки!
Русский дух, обитающий там.
Сергей Семянников, Челябинск

Пироги сверху смазывали топлёным маслом, окуная в него птичье (петушиное?) перо. Чай пили из большого самовара, наливая его сначала в стаканы или чашки, потом по блюдечкам, а сахар откалывали от больших кусков специальными щипчиками и употребляли вприкуску. Сахара было мало, поэтому никакого варенья не варили, а собранные в лесу малину и чернику сушили, бруснику парили.
На зиму сушили и мелкую рыбу, сущика — так называется этот продукт — набирался целый мешок.
Помню, какая у нас была баня. Небольшая кирпичная топка, а над ней каменка, через которую проходил дым, нагревая камни. После того как печь протопилась, дверь закрывали и мылись. Стояли деревянные кадки с холодной и тёплой водой, тёплую получали, бросая специальными деревянными щипцами с железными «губками» в кадку горячие камни. В войну не было и мыла, поэтому использовали «щёлок» — раствор (экстракт) золы.
Необходимо сказать, что электрическое освещение пришло в Кабачино очень поздно — после 1964 года, а до этого времени, в войну, освещались керосиновыми лампами.
Бабушка вспоминала: «В школу мы по льду на коньках бегали. Под юбкой ничего не носили — и не мерзли: молодые!»
Как-то рассказала: «Родила семерых, да мы же глупые были, понимали мало. Перед родами — в поле, и потом через день-два — снова на работу. Не умели беречь ребят». Особенно переживала из-за смерти первенца Димы, у которого солитёр пошёл горлом.
Работала учительницей 35 лет.
Бабушка вела ежедневные записи семейных расходов: многие годы ей приходилось жить очень экономно. В деревне был ещё один обычай: не выбрасывать письма и даже ненужные документы. Всё это складывалось на чердаке в нежилых помещениях рядом с мезонином. По одну сторону от мезонина — дедовы рыболовные снасти, по другую — разнообразные бумаги. Кое-что из архивов, не до конца разорённых новыми хозяевами дома, попало ко мне. Должен сказать, что привычка сохранять бумаги не только дала мне многое, но и была оценена сотрудниками Кирилло-Белозерского музея-заповедника, куда я передал некоторые документы.

НА ЧЕРДАКЕ
Я дверь, как печальную книгу, открою.
Здесь время уже никуда не спешит.
И сумрак не тает, он, будто иглою,
Лучом из оконца к стропилам пришит.

Вот старая прялка в седой паутине,
Как серая птица, попавшая в сеть.
Вот птицы, которым не петь, на картине,
Которой уже никогда не висеть.

Вот тихо коробится жесть керогаза,
Стреляя чешуйками краски, а то
Блестит в полумраке булавкой от сглаза
Покойного деда пальто…
Николай Зиновьев, Краснодар

По старой традиции в семье поддерживались тесные связи с многочисленными родственниками: бабушкиными и дедушкиными сёстрами и братьями, племянниками и племянницами, более дальней роднёй. На праздники ходили из одной деревни в другую в гости. В Ленинграде собирались человек по 20—30, хотя квартир ни у кого тогда не было. Дальним родственникам и знакомым к каждому празднику слали письма и открытки.
О характере Анны Федосеевны, о её языке и стиле лучше всего рассказывают её письма. С некоторыми из них в 1990-х годах меня познакомила Зоя Ивановна Ромашкина.
Июнь 1958 года:
«Милая Зоя Ивановна!
Сейчас прочитала твою записку и заплакала. Как я хотела видеть тебя! Как хотела приехать и не могла — это одно, а другое что надеялась, что ты вспомнишь и приедешь ко мне… Я только спустилась в магазин в молочный, а потом сидела в своем дворе, т. к. мне дома трудно дышится. Как жаль, что так все получилось, а сегодня я особенно хотела поговорить с тобой. У меня был в гостях Гриша, он только что уехал и мне очень грустно, да и др. есть неприятность и я не могу найти себе места…»
Ноябрь 1961 года:
«Милая Зоя Ивановна!
Сейчас услышала очень печальную новость! Не стало нашего дорогого Николая Ивановича. Скорблю вместе с тобой. Утрата тяжела не только для тебя, но даже и для нас. Я так волнуюсь, что вся распала (?), и дома ходить не могу. Я приеду к тебе, приеду, когда ты будешь одна, а теперь у тебя много родных. Себя береги. Николая Ивановича не вернуть. У тебя двое детей. Всеми силами старайся переносить утрату стойко…»
Весна 1963 года:
«Дорогие, милые мои Зоя Ивановна, Таня и Люся, здравствуйте!
Оч. виновата перед вами, и прошу меня извинить. Как и приехала от вас, никак не могу собраться написать вам и поблагодарить вас за ваш тёплый, сердечный прием. Встретили меня, как мать родную, и девочки тоже были очень ласковые, как к своей бабушке, а я всё не напишу. Зоечка, были на то очень веские причины. Не сидела я так, много писала и всё не вам. Дело в том, что у меня оказалось много больных близких родных, и всем нужно было ласковое, ободряющее слово. Ездить навещать я не могу, а писать пока ещё могу и пишу.
Очень болела моя сестра — Мария Федосеевна, три недели… Ей я писала почти каждый день… и через день она мне писала, что очень рада письмам.
Болела… Ракова, лежит в больнице и у нее никого (здоровых) нет, кроме нас. Григорий… а я поддерживать… только письмами…
Страдает, горюет сестра Ивана Ив. Ольга Ивановна, у неё умер муж Кирилл Тимофеевич, и опять осталась она одна, и надо её поддержать. Очень жаль Кири, был он хороший, и жили они хорошо; редко, очень редко встретишь, чтобы так хорошо жили муж и жена. Живёт она одна, но дочери вышли все взамуж, всех у нее 6 дочек, три из них живут рядом и её навещают.
Взяли в армию Сашу, моего внука, первое время ему привыкать трудно, после своей жизни, и тоже все мы ему пишем…
Так, думаю, что вы простите меня за столь долгое, невежественное молчание, да ко всему этому, ведь я очень устаю, брожу еще в магазины и готовлю обеды…»

Вспыхнула мысль.
Не прогнать, не унять её.
Только сегодня — сейчас! поняла:
самое женское в мире занятие
хлебные крошки сметать со стола.

И караваи заботливо пестуя,
ни на минуточку не забывать —
в мире занятье не менее женское —
детские слёзы в подол собирать.
Диана Кан, Новокуйбышевск

В декабре 1971 года прислала нам в Москву поздравительную открытку:
Новый год-то високосный,
Говорят, коварный он.
Там, где ссорятся, не ладят,
По головке он не гладит.
Где любовь и мир царит,
Тех он счастьем наградит!

Из письма 16 августа 1973 года: «Здоровье мое на даче (во Всеволожске под Петербургом — Э. Р.) заметно улучшилось. Меня привезли сюда чуть живую, ходить не могла. Теперь я хожу по участку без палочки; правда, далеко не хожу. Выращиваю огурцы, хочу своих намариновать и вас угостить. Собираю ягоды, варю варенье, готовлю обеды…
Ты пишешь “нашел плантацию рыжиков”. Я тоже, как из Вологодской приехала, не видала их. Здесь их почему-то нет. Гриб очень нежный и вкусный — и соленый и маринованный. Собирай побольше и соли в ведро, тут ничего не получится, всё будет хорошо, с горячей картошкой, да со сметаной, губки оближешь, слюнки текут, лучше всякого деликатеса. Растут они долго, до поздней осени, и для тебя прогулка хорошая».
Её последнее письмо:
Дорогие мои!
Прими последнее «прости»!
Мой внук, и правнук, и Елена!!!
Дни моей жизни сочтены,
И в дальний путь идти готова.
Любила больше всех я вас
За доброту, за простоту, сердечность.
Теперь завет я вам даю:
Любите вы мою Людмилу.
Хитрить и льстить она не может,
«Хамелеоном» не была, всё молчит.
За то не любит её Вера,
А вы любите и ласкайте.
Она одна и любит вас.
Я правнука благословляю!!
Пусть будет он таким, как вы.
Большого счастья и здоровья
Всем вам желаю.
Привет большой Марии Васильевне.
Целую и обнимаю, и крепко,
Крепко к больной груди прижимаю.

Ваша бабушка, прабабушка
Ракова А Ф.
Подробности расскажет Вера.
3/II-74 г. 85 лет.

Через месяц с небольшим Анна Федосеевна скончалась. Её отпевали в той же церкви на Серафимовском кладбище, откуда свой последний путь семнадцатью годами раньше проделал Иван Иванович.

О, мои счастливые предки,
Как завидую нынче вам!
Вашим вербным пушистым веткам,
Вашим сильным добрым рукам.

Слышу дальний звон колокольный.
Это солнце гудит весной.
Вижу белые колокольни,
Вознесённые над землёй.

Как легко уходить вам было,
Покидать этот белый свет!
Одуванчики на могилах
Говорили, что смерти нет.

Знали вы, что земные звуки
Будут слышать, назло судьбе,
Ваши дети и ваши внуки,
Вашу жизнь пронося в себе,

Будут помнить о вас и плакать,
Будут вечно хранить, беречь
Ваших яблок сочную мякоть,
Вашей нивы тихую речь…

Как уйду я, кому оставлю
Этот мир, где роса чиста,
Эту полную солнца каплю,
Что вот-вот упадёт с листа?

После огненной круговерти
Что их ждёт, предков моих?
И смогу ли жить после смерти
В невесёлой памяти их?

И приду ли к грядущим людям
Светлой капелькой на весле?
Или, может быть, их не будет
На холодной, пустой Земле?..
Анатолий Жигулин

В XX веке большая часть русских семей не имела (не сохранила) семейного наследства, даже если оно было. Взять Англию: из века в век накапливалось и передавалось по наследству семейное достояние. Его хранили и умножали (хотя иногда и теряли). В СССР построили социализм, дворян выгнали, зажиточных крестьян «раскулачили», бывших крестьян-середняков поселили в бараки при заводах. Какое вам еще наследство?
Когда скончался Иван Иванович, бабушка спрашивала меня, своего старшего внука, не переписать ли на меня дом в Кабачине. Что мог ответить ей семнадцатилетний студент первого курса, воспитанный на принципах социалистического общежития? Одно: мне, бабушка, дом не нужен.
Сейчас, по прошествии полувека, думаю, что поступить иначе было нельзя. Добраться до деревни было нелегко; следить за домом некому; наследников, имеющих равные со мной права (брат, двоюродные братья и сёстры), шестеро; противоречия и споры неизбежны… Отец к деревенскому дому равнодушен и всегда высказывался против работ на грядке.
Жаль родового гнезда. Дедовскую дачу поблизости от Ленинграда (город Всеволожск) родственники тоже не сумели сохранить за собой, хотя бабушка в своё время распределила, кому из детей и внуков какая комната принадлежит.
В 1975 году отец согласился пополам со мной купить дом в соседней с Кабачином деревне Ивицы. Сейчас от того строения ничего не осталось, на его месте сначала появился летний дом, многое в котором сделано моими руками, а в последние годы сын достраивает зимний брусовой. Главное — то, что мои внуки тоже полюбили эти края.