ГЛАВНАЯ           ФОТОГАЛЕРЕЯ           ГАЗЕТА"ПРАВОСЛАВНЫЙ СПб"           ГОСТЕВАЯ КНИГА

 О жизнь, нечаянная радость

 «НИКАКОГО ГЕРОЙСТВА СОВЕРШИТЬ ОН НЕ МОГ…»
Сегодня праздник, День Советской Армии и Военно-Морского Флота; теперь, впрочем, он называется Днём защитника Отечества.
40 лет прошло, как я вернулся домой после двухлетней срочной службы в армии. 40 лет — а помнится, как вчера. Потому что армия остаётся в сердце, как первая любовь. Не скажу, чтобы там мне было сладко, но след от службы остался на всю жизнь. Это как учёба в университете: даты и правила забыл, а писать правильно научился. Так и армия: командира не сменишь, в другую часть не уйдёшь, с солдатами своего взвода, роты, батареи жизнь заставит если не дружить, то вести себя в рамках — иначе станешь изгоем, а страшнее этого ничего и придумать нельзя, каждый будет над тобой измываться.

И командиры таких не любят. У нас во взводе сержантской школы был такой тихий, спокойный паренёк, но робкий и незлобивый, Витя Голубев; вот ему и доставалось. Мне, кстати, тоже: невзлюбил курсанта Ракова взводный — ну что ты станешь делать? Я сначала не понимал, за что, а потом дошло: он из захудалого уральского городка, грамотёшка слабовата, может, на девчонок не везло, кто его знает, но сержант отменный, раз его после окончания школы замкомвзвода оставили, дело военное знал назубок. А тут мальчишка питерский, отец — полковник, курс Университета закончил и даже жениться успел. К тому же стихи во взводный листок писал, заметки в армейской газете появлялись, письма от жены пачками получал — это в солдатской жизни много значит. Вот и шпынял сержант Александров меня по уставу, то дневальным под койками с тряпкой лазить, то на кухню по 18 часов грязные тарелки мыть, то на свинарник, то снег чистить, пока взвод в тепле на занятиях, то дежурным по клубу вместо старательного изучения тактико-технических данных зенитно-ракетного комплекса «Волхов». Но тут-то, в клубе, я и оттягивался по полной! Иной раз выпивки доставал, но это не главное. Быстренько протерев полы, я мог всю ночь творить — письма писать в стихах и в прозе, басни сочинять, переводить юмор с английского (его потом в армейской газете печатали, а мне гонорары шли). Знаете, сколько советский солдат срочной службы денежного довольствия получал? Вот память! Три рубля помню, а сколько там копеек — забыл. И надо было вывернуться, чтобы купить: материал для подворотничков (с этим строго!), мыло, зубную пасту, настоящую ваксу для сапог, не чистить же безплатным, но страшно вонючим веществом, стоящим у входа в казарму, одеколон, расчёску и прочую мелочь, — чтобы сержант на осмотре не придрался и наряд вне очереди не вкатил… Хотя нарядов и так хватало. А в личное время я собирал мусор вокруг казармы. Единственно, куда сержант Александров ни за что не ставил меня, — это в караул: боялся, что ли, хотя патронов курсантам всё равно не давали. Или считал недостойным.
Расскажу случай. Иду я на плац на развод — меня как раз в любимый клуб нарядили — настроение и передать трудно: сколько удовольствий за длиннющую ночь! — а навстречу мой замкомвзвода. Я руку к виску и: «Курсант Раков направляется на развод дежурным по клубу». Но что-то углядел в моём довольном, предвкушающем лице сержант и приказал: «Отстраняю вас от несения службы из-за нетрезвого состояния. Отправляйтесь в санчасть на предмет обследования». Я отдал честь и пошёл дуть в пустой стакан. Но сколько ни внюхивался санбрат, ничего спиртного не вынюхал, написал записку, и расстроенный командир был вынужден снять свой запрет. И программу дежурства я выполнил по полной, но урок усвоил: даже выражение лица и глаз может выдать тебя, поэтому расслабляться нельзя.
Чудом сохранилась у меня вырезка из армейской газеты «На страже», где меня часто печатали. Привожу маленький кусочек из моего репортажа «Ключи от неба», 1968 год. «Сигнал готовности прозвучал глубокой ночью. Миг — и вот уже громким набатом стучат солдатские сапоги по полу казармы…

Чтоб небо вечно чистым было,
Чтоб все мечты твои сбылись,
Чтоб враг узнал про наши силы,
Мы по тревоге поднялись…

Офицер наведения нажимает кнопку пуска ракеты и через считанные секунды докладывает: «Цель поражена!» Тревога была учебной…

Орлы — ребята в вашем взводе,
Таким доверить можно мир, —
Сказал на утреннем разводе
Комвзводу старший командир.
С такими небо будет чистым.
Ключи от неба — в их руках.
И новоявленным фашистам
Придётся туго в облаках…»
А.Раков, 1968 год

Вот на что уходило время у дежурного по клубу — на творчество.
И ещё раз здорово ошибся во мне старшой, когда назначил на месяц хлеборезом на кухню: думал, видно, что уже достаточно застращал меня — пора психологическое давление переводить во что-то вещественное. А надо сказать, что хлеборез в части — должность почётная: в твоём распоряжении не только буханки хлеба, но и сливочное масло (20 граммов на солдата), сахар, молоко, сыр, консервы и банки сгущёнки для спортроты, — одним словом, мечта служивого: «поближе к кухне, подальше от начальства». Но на продукты для замкомвзвода его подчинённый оказался скуп, и получал он ровно столько, сколько положено по уставу, и ни на граммулечку больше. Целый месяц я с напарником царствовал в хлеборезке, а когда вернулся во взвод, на сливочное масло до конца службы глядеть не мог. Это по науке называется «идиосинкразия — изменённая чувствительность человеческого организма к некоторым пищевым продуктам, проявляющаяся в виде сыпи и отёков кожи, общего недомогания». Правильно тут написано, сам страдал. Такая вот хлеборезка получилась, товарищи. Ну, не повезло сержанту Александрову сломать курсанта Ракова, и с чего он ко мне прицепился? Потом, слышал, он в милицию устроился постовым — тоже дело хорошее.
Утомил я вас своими воспоминаниями, небось и своих хватает. Но что я хотел сказать-то? А вот что: армия ставит мальчишку в такие условия, когда он постоянно должен решать жизненные вопросы, где-то приспосабливаться, где-то отпор давать, учит сдерживаться в словах и поступках, учит решительности. Армия и вправду школа жизни. А жизнь, как вы знаете, тётка с боками жёсткими, прижмёт — мало не покажется. Поэтому я и благодарен Советской Армии за всё, чему она меня научила. А главное — я понял, что люблю Родину и готов её в случае чего защищать.
Наверное, поэтому сейчас так много женоподобных мальчиков, любыми правдами и неправдами избегающих службы. Они боятся. Они боятся армии, но жизнь всё равно заставит их решать вопросы жизни-смерти и на гражданке. А решать трудно: армейской школы за спиной нет. Сами виноваты — самим и расхлёбывать придётся…
В честь всех мальчишек-мужчин, служивших в рядах Вооружённых сил, хочу привести подборку стихов, которая напомнит им о днях тревожной молодости.

ПРОВОДЫ
Эшелон изогнулся зелёной змеёй, опрокинул с дороги метельный засов. Полетел перестук по России ночной. Посмотрела Разлука на стрелки часов. А ватага шумела, сорвав голоса, разносолила снедью края рюкзаков, хохотали, курили, весёлый — плясал, бушевал по вагону призыв каблуков. Мы не знали тогда, что в далёком краю, там, где солнце над степью возносит заря, там, где ветры печальные песни поют, там, где травы в мартене июля горят, там нам вспомнится всё: темнота, призывной, тёплых рук материнских потерянный взмах и шальной из метели прожектор — луной по глазам. А глаза, а глаза не узнать! Рядом парень в тельняшке травил анекдот, и от дружного смеха качало вагон… На рассвете легли. И не видел никто, как пылали мосты, проводив эшелон (Владимир Ерёменко).

ПИДЖАК
Сначала нас помыли в бане,
А после каждый получил
Диковинное одеянье:
«Хабе», пилотку, кирзачи.

Ребята шумно одевались,
Но я торжественно молчал
И в гимнастёрку, отдуваясь,
Как в мир неведомый, влезал.

Потом прохладную пилотку
Пристроил на горячий лоб,
Увидев нового и робкого
Себя в разбитое стекло.

А рядом, на дубовой лавке,
Как прошлого последний знак,
С подкладкой в маминых булавках
Лежал ненужный мой пиджак.
Владимир Бейлькин

ШИНЕЛЬ
Что ни скажи, а шинель тяжелей
курток, в которых привыкли ходить.
Пасмурный войлок осенних полей.
Грубая складка. Суровая нить.
Твёрдые плечи. Картонная грудь.
Помню, такой вот отцовский пиджак
был у меня. В ней нельзя и дохнуть!
Но не продуть её ветру никак.
Ноги о полы, как в колокол, бьют.
Ворот корявый упёрся в кадык.
Соли ещё и не начатый пуд
тащишь. Не вжился ешё. Не привык.
Алексей Пурин

СКАТКА
Вы умеете скручивать плотные скатки?
Почему? Это ж труд пустяковый!
Закатайте шинель, придавите складки
И согните вот так — подковой!
Завяжите концы, подогнавши по росту.
Всё! Осталось теперь нарядиться…

Это так интересно, и мудро, и просто.
Это вам ещё пригодится.
Евгений Винокуров.

ОТБОЙ ЗА 45 СЕКУНД
Ещё идёт вечерняя поверка,
Ещё наряды не оглашены,
Но движется-спешит к отбою стрелка,
И чувствую, как все напряжены.

Исподтишка на старшину глазею.
И строй ему заглядывает в рот.
Команда… и одновременно с нею,
Как взрывом, роту бросило вперёд.
Виктор Агапов

НА ПЛАЦУ
Для рук под запретом — карманы,
Для сердца — обида и злость.
Стоим в ожиданье команды.
Как воля, крепчает мороз.

Крепчает, хватает за ухо,
Свирепо коробит сапог.
Но вот долетает до слуха
Надменно-протяжное: — По-о-лк!

Равняйсь! — понесёт, как метелью,
Вдоль строя приказ волевой —
И тысяча статуй в шинелях
Едино качнёт головой.

Пока эта пауза длится —
В ресницах накопится лёд,
В железо кирза прерватится
И целая юность пройдёт.
Евгений Чеканов

«САЛАГА»
Я себя представляю молоденьким солдатом, призванным на службу не так давно, гимнастёрка на мне не литая — она сидит мешковато. Мне всё равно. Старшине моему не всё равно. Он меня поучает то и дело — плохо марширую, не умею печатать шаг. Я виноват даже в том, что рота плохо пропела, — Ты совсем не старался, — старшина говорит. — Это факт. Я стараюсь, но у меня получается плохо, совсем не так получается, как я хочу. И потому под градом старшинских упрёков я краснею, бледнею, глаза опускаю, молчу… (Игорь Потоцкий).

ПЕРЕКЛИЧКА ЗАПЕВАЛ
И я был ротным запевалой,
И пусть совсем в иные дни,
Но старшина басил, бывало:
«А ну-ка, Зайцев, затяни!»
Я запевал и в дождь, и в вёдро,
И если снег над головой…
Мы шли размашисто и бодро
Дорогой долгой полевой.
И было в песне той такое,
Что добавляло роте сил,
Никто не думал о покое,
Никто привала не просил.
Сто выдохов — одно дыханье,
Сто голосов, а как один!
И сокращалось расстоянье —
Дороги трудной серпантин.
Садился голос постепенно,
Я начинал уже хрипеть,
Но рота пела вдохновенно,
Так может только юность петь…
Георгий Зайцев

ЧЕТЫРЕ РУКИ
В дивизионе — латыши,
Казахи и туркмены…
Не всем, конечно, хороши
Казарменные стены.

Не всяк по-братски жить привык.
И если разобраться,
Я сам лишь в армии постиг
Закон мужского братства.

И, начиная политчас,
Спросил в солдатском круге:
«А из России кто у нас?
Пускай поднимут руки».

Я ждал в казарме леса рук,
А поднялось — четыре.
И мне тогда открылось вдруг:
Пора глядеть пошире.

Не уповать на наш простор
И численность народа,
Которая с недавних пор
Всё тает год от года.

Конечно, знаю: части есть,
Где выше перегрузки
И где всегда — не то, что здесь —
Кричат в бою по-русски.

Но, даже вспомнив те полки,
Держу теперь во взоре
Четыре поднятых руки
Во всём дивизионе.
Александр Бобров, р.1944

ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
Мы не нюхали сражений,
не досталось, молодым,
ни побед, ни поражений:
дым учений — только дым.
Но сегодня — день особый.
Крикнул ротный: «Шагом арш!..»
И летит он, невесомый,
наш прощально-светлый марш.
Он плывёт над самым ухом.
Увольняемся в запас.
Запаслись мы силой духа,
и не бойтесь вы за нас!
Вадим Каткевич

ДОМА
Ни подъёма, ни отбоя —
Что за дни настали вдруг!
Не командуют тобою:
Командиров нет вокруг.

На груди ещё теплится
Ощущение петлиц,
Но кругом — иные лица
И совсем иная жизнь.

И совсем другие мысли.
И совсем другой табак.
Даже листья, даже листья
Наземь падают не так!

Жёлтых пуговиц глазами
На домашний этот мир,
Отвыкая от казармы,
Со стены глядит мундир…

Ни отбоя, ни подъёма,
Ни тревог, ни старшины.
Пёс лохматый возле дома
Да рушник в руках жены.

Ни сапог тебе, ни скатки,
И почётен, как парад,
Возле дочкиной кроватки
Круглосуточный наряд.
Евгений Нефёдов

С праздником вас, защитники Родины! И вас с праздником, бывший замкомвзвода сержант Александров! Спасибо за науку. Служу Отечеству!

Пояснение архимандрита Амвросия (Юрасова): Если ребёнок родился и обложить его подушками, не давать самостоятельно сидеть, стоять, бегать, прыгать, падать, а носить на руках, солдат из него никогда не получится, не получится и защитник Родины, семьянин, а будет физически и духовно больной человек.
Так и человек имеет не только тело, но и безсмертную душу, он в этой жизни должен много перенести, духовно укрепиться.
Мой старший брат Николай, когда пришел из армии, а служил он во Владивостоке, рассказывал, какие суровые были зимы и какая суровая была дисциплина. Если находили окурок в казарме, то страдал не тот человек, кто его бросил, страдали все: брали окурок на носилки и 5 км бежали в лес, вырывали яму, хоронили и назад бегом. Узнав о трудностях в армии, я стал себя готовить. Жил в Сибири в г. Прокопьевске, несмотря на мороз, всегда ходил в ботинках, легко одетым, без рукавиц и уши шапки никогда не опускал, да не ходил, а только бегал. До центра города надо ехать трамваем минут 20, я эти 5 км бежал. Для чего это все делал? Знал, что меня ждет армия, и я к ней уже физически и психологически был готов. Везли нас в телячьих вагонах, отапливались они железными печками, но печка не обогревала весь вагон; спали на полу, завернувшись в фуфайку, не раздеваясь; так ехали сутки, в г. Томск, где суровая погода, морозы 40—50 градусов. Когда я оказался в строю и бегал уже не 5 км, а 3, для меня это было только в радость. И в снег падали, ползли по-пластунски — все это не составляло никаких трудностей, прослужил 3 года суровой армейской жизни и даже хотел остаться сверхсрочно. Навыки, приобретенные в армии, мне позже пригодились, когда я перешел служить не земному царю, а небесному, продолжая защиту своей Родины, потому что монастыри находятся на границе духовного и земного миров. Ну и оказалось, что монастырская жизнь посуровее армейской, и не только физически, но и духовно.