ГЛАВНАЯ           ФОТОГАЛЕРЕЯ           ГАЗЕТА"ПРАВОСЛАВНЫЙ СПб"           ГОСТЕВАЯ КНИГА

 Гони, старик, свою лошадку! Былинки

«ГЛАЗА ПРИКРОЮ И УВИЖУ СНОВА…»
Детские воспоминания старшего брата

Назвать эти заметки воспоминаниями боюсь: во время войны был слишком мал, а после войны прошло уже значительно больше полувека. Понимал тогда немного, память сохранила далеко не все подробности. События со временем приобрели иную раскраску. Возможны ошибки.
Вместе с тем, чувствуя себя немного причастным к тому трагическому и героическому времени, а сейчас переживая вместе с внуками совсем другой период отечественной истории, всё же хочу рассказать о некоторых, порой совсем незначительных деталях своего военного детства. Не буду жалеть, если и мои многочисленные ученики (с 1962 года работаю в одном вузе) – инженеры, кандидаты и доктора наук тоже узнают, с чего начинался мой поход в жизнь, в науку и литературу.
Я обнаружил фотоснимки, которым сорок с лишним лет. Я вижу там, в туманной дымке, своих родителей портрет. Тот кадр любительский, нечёткий запечатлел – рука в руке – отца в заломленной пилотке и маму в ситцевом платке. Таилась в их открытом взоре, в тяжёлых складках возле рта вся глубина людского горя, людского счастья высота. И было мне представить страшно сам факт открытья своего: ужель я девушки той старше и старше юноши того? У них обоих за плечами непобедимая страна, два сына и однополчане и отгремевшая война. И можно ль мне сравниться с ними, хоть я в их возрасте давно, коль видят то они на снимке, что мне увидеть не дано? Над фото мама загрустила и даже слёзы пролила: «Ах, как же я была красива и как я счастлива была!» Владимир Дагуров (№3,26)
Из блокадного Ленинграда мама со мной эвакуировалась в сентябре- октябре 1942 года, когда мне не было и трёх лет. Мы добрались до деревни Кабачино Кирилловского района Вологодской (тогда, кажется, Ленинградской) области и жили в дедовском доме вместе с дедушкой, бабушкой и другими ленинградскими родственниками.

             ДЕТИ
Всё это называется – блокада.
И детский плач в разломанном гнезде…
Детей не надо в городе, не надо,
Ведь Родина согреет их везде.
Детей не надо в городе военном,
Боец не должен сберегать паёк,
Нести домой. Не смеет неизменно
Его преследовать ребячий голосок.
И в свисте пуль, и в завыванье бомбы
Нельзя нам слышать детских ножек бег.
Бомбоубежищ катакомбы
Не детям бы напоминать навек.
Они вернутся в дом. Их страх не нужен.
Мы защитим, мы сбережём их дом.
Мать будет матерью. И муж вернётся мужем.
И дети будут здесь. Но не сейчас. Потом.
Елена Вечтомова, Ленинград, 1942

Мама рассказывала потом, как из Череповца добралась до села Воскресенское, как удалось уговорить какого-то мужика подвезти дальше на санях. (Вставка: мне мама рассказывала, что еще в Ленинграде ей несколько раз снился сон, что на дороге в Кабачино им повстречался мужик в санях, который их и подвёз. И всё удивлялась, что сон повторился наяву. – А.Р).

Самые ранние картинки детства относятся к 1944 году. Я сижу за столом на лавке (лавка шла вдоль стены) пишу карандашом письмо отцу на фронт.

Бабушка спустилась за продуктами в подпол, а я, написав слово, тут же её спрашиваю: «ба-а, а дальше? что писать дальше?» Родители сохранили эти или такие же мои каракули и корявые рисунки самолёта и пулемёта.

В деревне я не один раз болел воспалением лёгких. Мама вспоминала, с каким трудом в районном городе Кириллове за большие деньги ей удавалось доставать главное лекарство того времени – таблетки красного (в действительности оранжево-коричневого) стрептоцида. Спасало козье молоко от питомцев тёти Анны – уже тогда довольно старой и одинокой, но активной и работящей соседки.

Старинная – с более чем 600-летней историей – деревня Кабачино невелика, в ней нет и 25 домов.  Она расположена на небольшом возвышении, километров в полутора от берега Ивицкого озера. Это озеро в те времена, до сооружения новой плотины, соединялось неширокой извилистой протокой Чарса с узкой и быстрой судоходной рекой Шексна. На противоположном от нас берегу Шексны в селе Горицы была пристань. Горицы хорошо просматриваются из Кабачина.

ПО ШЕКСНЕ
Пароход от причала отстал.
А под утро, в четыре часа,
мокрый месяц купаться устал
и нырнул за ночные леса.

И опять колосились дожди
на коричнево-серой волне.
И высокий туман позади,
словно невод, побрёл по Шексне.

На корме захмелевший завхоз
сам себе разливал на троих.
И учитель из города вёз
две авоськи нечитанных книг.

Он на темную воду смотрел
и о жизни своей рассказал,
словно гласными – в дудочку пел,
а согласными брёвна тесал.

И хотелось мне в жизни его,
удивленье и робость тая,
может, встретить себя самого,
оттого что она – не моя.

И о прожитых днях не грустить.
И любимых, как птиц, отпускать.
И тяжёлые брёвна грузить.
И весёлые книги таскать.

И смотреть, как плывёт на ветрах
нескончаемый берез вдали,
с валунами на низких буграх,
с деревеньками цвета земли.

Как буксиры и реки сквозят,
как деревья и камни растут
из времён, что поднами лежат,
к временам, что над нами пройдут…
Юрий Беличенко (№4,44)

Два дедовых дома, соединённые друг с другом, находились на самом оживлённом перекрёстке деревни. Один из них, тёплый, выделялся единственной в округе богатой крышей: только здесь красовалась толстая, крашенная в два цвета черепица. Под карнизами этого дома шли доски с резными украшениями.

В доме имелся мезонин (светлица), по обе стороны от которого, между стенами и крышей,- что-то вроде хранилища. Одно из них было занято сетями, вершами и другим рыболовным инвентарём, второе служило своеобразным архивом, куда бросали ставшие ненужными бумаги – письма, открытки, старые тетради, рисунки и прочее. Как я благодарен старшим, что в семье было принято за правило не выбрасывать бумаги; как я жалею, что этот драгоценный семейный архив мне не удалось в своё время разобрать до конца.

В этой избе ничего не меняется.
Сколько я помню из детских картин,
Те же ухваты за печку цепляются,
Те же иконы и сдоба перин.

Мне и тогда уже всё это чудилось
Древним, прабабкиным. Время живёт.
Лаги над лавкой сучками прищурились.
Печка урчит, как наевшийся кот.

Что ей за новою нашей эпохою?
Всё, как и прежде – заслонка, труба.
Лишь половицы вздыхают да охают:
Старость – не радость, а только судьба.

Спят на стене фотографии жёлтые,
Лиц не понять уже – не позовут.
На сундуке пересохшие жёлуди.
И неизвестно – зачем они тут?

Рваными сотами сети развешаны,
И презирая дремотный покой,
Старый хозяин ночами неспешными
Штопает их деревянной иглой.
Евгений Юшин
*
Бабушка после смерти деда отдала дом родственникам во временное пользование, которое по мягкости характера наследников превратилось в постоянное. В 1957 году она и меня, своего старшего внука, спрашивала, не переписать ли дом на моё имя. Но что мог ответить ей первокусник? Когда в 2005 году родственники затеяли переделку дома, доски, украшавшие дом, выбросили, но мой сын Игорь успел их увезти. Часть из них теперь находится на стене его самой большой комнаты его дома в Апрелевке, другая часть резных украшений дожидается до времени, когда я дострою новый дом в Ивицах. Землю затопили города. Нет на ней избе крестьянской места. Может, это вам не интересно? Ну, а вы не слушайте тогда. Самася последняя мишень – сердце православного народа. Крест крестьянин нёс как знамя рода. Но почти не стало деревень. А изба всю землю подняла. По степи шагала и по лесу. Это тоже вам не интересно?! Но изба нам Родину дала. Но она нас к Богу привела. Но она нам сказки сочинила. Защищала, сеяла, растила, на престолы царские вела. Землю покорили города. Надежда Мирошниченко, г.Сыктывкар. (№6)

Деревня в военное время была переполнена людьми: в некоторых домах ютился чуть не десяток жидьцов, много малолетних. Там жили и другие Раковы (их чаще называли Рако’выми), родственники. Коля Окунёв, сын тёти Лизы (Елизаветы Фёдоровны Раковой) и мой ровесник, стал первым моим другом.
Нам не так чтобы всё время, но всё же частенько хотелось чего-нибудь пожевать. Хорошо знаю вкус и своеобразный запах дидилей – зонтичного сорного растения, растущего в полузаброшенных затенённых огородах. «Дудки» дидилей надо было очистить от грубой внешней оболочки, под которой находилась сочная, чуть сладковатая мякоть..
Иногда выдернешь из бабушкиного огорода морковку, оботрёшь о штаны – и тоже отправляешь в рот. Ели и колхозный кормовой турнепс, большой, жёсткий и невкусный (вот уж чего с тех пор не пробовал!)
Зато колхозный горох не трогали, хотя поле было рядом, по дороге в соседнюю деревню Ивицы. Лишь после того, как горох скосили, высушили и стручки вышелушели, нам разрешали прочесать гороховое поле.Мешочек собранного тогда гороха я отдал на посылку голодающим ленинградцам.
*
В стороне от деревни, по дороге на озеро, близ небольшой сосновой рощицы стояла закопчённая кузница – главная деревенская мастерская. Здесь делали подковы и гвозди, ковали фигурные светцы и кресты на могилы, цепочки, удила, кольца для кос, - всё разнообразие необходимых в хозяйстве железных изделий. Кузница была таинственна и недоступна, видневшиеся в глубине орудия загадочны, а кузнец представлялся чуть ли не волшебником. Он знал, что нагревать и ковать при белом калении, что при красном; какие детали для прочности можно только сгибать, а какие «оттягивать» или «высаживать». Кузнечное мастерство отличается тем, что мало менялось в течение столетий и даже тысячелетий. Ещё в языческие времена кузнецов считали связанными с духами огня, с нечистой силой. Кузница – я сегодня это понимаю – словно связывала нас с далёким и загадочным прошлым.
До 1975 года кузница стояла на своём месте. Но чуть позже её разобрали, а самое красивое место округи, любимую территорию детских игр – сосновую рощицу – безжалостно вырубили, проложив дорогу. Надо ли думать о красоте, когда «всё для человека, всё во имя человека»?

Иван Иванович и Анна Федосеевна были уважаемыми сельскими учителями, но чтобы дать детям хорошее образование, покинули свой деревенский дом ещё в 1930 году и переехали сначала в Детское Село, потом в Ленинград. Сохранилась справка о том, что Г.И. с 1934 по 1937 г. проживал вместе с родителями, сестрой и братом в г.Пушкин по адресу: Октябрьский б-з, д.93, кв.2 и был выписан в Ленинград на ул. Красная, д.53, кв.2. Дедушка и бабушка, видимо, тогда тоже переехали в Ленинград.
В начале 1941 года они вернулись в родные края только на каникулы. Началось вторжение немецких войск, и семье пришлось остаться в деревне почти до самого конца войны. Оба учительствовали в хорошо знакомой им по прежней работе Ивицкой сельской начальной школе (до революции – земское училище). Дедушка, кроме того, был счетоводом в колхозе. На бабушке лежало множество забот: огород, домашнее хозяйство, да и общим порядком в доме ненавязчиво руководила она. Теперь понимаю, каким добрым, работящим и мудрым человеком была дорогая мне Анна Федосеевна.
Другие взрослые – мама и две тёти (сестра моего отца и жена брата отца) тоже стали колхозницами. Только моя двоюродная сестра Людмила, которая моложе меня на два года, и я были иждивенцами. Плохо помню, когда к нам присоединился двоюродный брат Лера, который был старше меня лет на 7-8.

В деревне, как и во всём районе, электричества тогда не было. Летом оно почти не нужно: край северный, ночи белые. В остальные сезоны жили при керосиновых лампах с трёх- и пятилинейными стёклами. Лампы надо было время от времени регулировать, вращая колёсико и выдвигая плоский плетёный из плотных ниток фитиль, иначе они начинали плохо светить или чадить: верхушки ламповых стёкол были всегда покрыты копотью. Керосин хранили в больших, литров на 10-15 бутылях, за керосином ездили в село Горицы, где в здании часовенки Рождества Иоанна Крестителя на берегу реки Шексны тогда помещалась керосиновая лавка. Часовенку некогда поставили на самом берегу для крещения, а в советсткое время использовали как лавку из тех соображений, что сюда удобно было подъезжать на лодках из деревень.
В некоторых домах использовали светцы – своеобразной, несколько вычурной, но тщательно продуманной формы кованые вилочки, в которые можно было прочно закрепить лучины. Сами светцы втыкали между брёвнами сруба.
Бабушка иногда зажигала маленькую лампадку у киота иконы Богоматери (кажется, Казанской). Дед, убеждённый атеист, не препятствовал.
                    *
Поскольку электричества не было, многие виды работ производились ныне совсем забытыми способами. Например, чтобы напилить тёс или доски, использовали специальные вертикальные пилы. На высокие козлы поднимали бревно, закрепляли его, отбивали с помощью шнура меловую или угольную черту и распиливали вдвоём: один перемещался из конца в конец по козлам, второй внизу. Каждый работал обеими руками, причём нижний тратил усилия на то, чтобы распились (так затачивали зубья пилы), а верхний только поднимал и направлял пилу по черте. В отличие от обычных пил для поперечной распиловки, которые шире в середине и имеют треугольные зубья, продольные пилы расширены в верхней части, а их зубья заострены книзу.
За час опытные работники при ширине доски 20 см делали два пропила длиной четыре, реже пять метров.
                       *
В центре тёплой избы, от двери направо стояла большая русская печь с тёплой лежанкой, углублениями для сушки варежек, платков, портянок и валенок, с деревянными полатями из выстроганных досок под самым потолком.

В стенке печи за съёмной чугунной заслонкой находилась круглая чугунная вьюшка, разделяющая печь и трубу и закрывающая при необходимости путь воздуху и дыму. В начале самой топки, за шестком, щит из кровельного железа с ручкой прикрывал зев. Тёплый дым при горении дров выходил из зева печи на шесток, поднимался к месту расположения вьюшки и после обязательной «отвёртки» (без неё при чистке трубы вьюшку можно расколоть) попадал в трубу. Повыше шестка – небольшое круглое отверстие для самоварной трубы. Пока угли в самоваре не прогорели, его труба соединялась с печным дымоходом.

Углубление для вьюшки и подтопок закрывались чугунными дверцами разной величины, но с изображением всадника на коне. Барельеф на дверце к подтопу был крупнее, на нём можно увидеть, что всадник – в длинном плаще, с саблей на боку, а лошадь гордо вскинула голову. Всадник с лошадью со всех сторон окружён декоративным узором.
У печи всегда находились ухваты двух размеров и деревянная широкая лопата, с их помощью в натопленную печь ставили латки, кринки и противни. Рядом – большая и малая кочерга и щипцы доставать уголья.
Обещаю обмерить и сделать точный чертёж печи, пока она ещё исправно действует: такие печи – национальное достояние русского народа.

                    *
Самовар – хозяин стола. Чай разливали по чашкам, но каждый пил из своего блюдечка, чтобы остудить. Сахарного песка не было, сахар продавался коническими головками (теперь я знаю, что на заводах головки такой формы легче вынимать из аппаратов для осветления и очистки). На столе при чаепитии лежали маленькие сахарные щипчики, которыми раскалывали крупные куски, полученные малые кусочки макали в блюдце с чаем и высасывали.

СКАЗ О САМОВАРЕ
Сивмол госеприимства –
Старенький самовар!
Где-то теперь пылится,
Брошен, отстоловал.
Помню, по воскресеньям
Всех собирал к столу,
Ставила мать варенье,
Дынную пастилу.
Был он царём застолья,
Гладок и пышнотел,
Гордый своею ролью,
Как он важно пыхтел!
К нам на чай приходили
Из соседних дворов.
Толковали, рядили
Про нетельных коров,
Про покосную пору,
Про дрова, погреба,
Дап про бабку Федору,
Что обличьем ряба…
Чашки ходят по кругу,
Чай хорош и душист.
Скажет мать: «Эх, подруги,
Был бы здесь гармонист!...»
Но совем неслучайно
Срок пригодности дан,
Заменён был на чайник
Желтобокий пузан.
Жизнь под корень скосила
Самоварный уют.
Чу… Опять по России
Самовары поют!
Ирина Ермакова (№2,139)

К самовару всегда на стол ставили блюда с блинами, блинчиками, оладьями, пирогами или хотя бы наполненными рогульками с картошкой. Пекли пироги с творогом, яблоками и ягодами – черникой, малиной, земляникой, реже с голубикой. Лучшими считались пироги с солёными грибами, из которых самые замечательные получались с рыжиками или груздями. А вот с белыми грибами не пекли: белые – короли грибного супа. Пирогов или пирожков с мясом я тоже не помню.
Ежедневные пироги – часть русского деревенского быта, во всяком случае – быта наших северных деревень.
*
Самый лучший пирог – рыбный – полагался к обеду, чаще всего к праздничному. Его надо было разрезать и есть особым образом. Сначала – со своего куска снималась тонкая суховатая верхняя корочка, которую иногда просто откладывали в сторону. Начинали услаждаться пирогом с рыбы: пироги начиняли щукой, судаком, реже снетком, налимом (зимой) или другим уловом. Потом переходили к самой главной части – нижней толстой, чуть влажной корочке пирога, которая впитала и все рыбные соки, и лук, и перчик, и иногда рис. Чтобы получить полное вкусовое удовольствие, её слегка сдабривали горчицей.
Милые девушки, добрые сударыни, уважаемые тётеньки и бабушки! Бросьте вы эту чужеземную пиццу. Научитесь, пожалуйста, печь рыбные пироги.

Раза два в неделю бабушка выпекала большие душистые караваи хлеба. Ржаного хлеба вкуснее и ароматнее испечённого в русской печке я не знаю. В углу дремала тихо прялка, желтел, как воск, дощатый пол. Вошла в избу хозяйка валко, кряхтя, квашню снесла на стол. Гремят ухваты по прядку, шумит по поду помело. Широкий лист капустный с грядки на лавке стелется светло. Положен ровно на лопату. И тесто зайцем-беляком на лист посажено – на лапу, и в печь с шуршаньем-говорком. над ним хозяйка колдовала, слегка водою окропив, ладонью сморщенной ласкала, полоски пальцами вдавив. И вот сидят в печи ковриги… Духмяный запах сквозь заслон пошёл по дому, стал великим российским запахом времён. А бабка, вытащив ковриги, взяла гусиное перо – не сочинять святые книги, а хлебы осенить хитро. И вот он, русский хлеб душистый с узором жаркого шитья, сияет коркой золотистой, как главный корень бытия. Анатолий Волков.

Часто варили каши и кисели, которые подавали прямо в латках и кринках. Горячий овсяный кисель заливали сверху холодным молоком и по очереди зачерпывали ложкой так, чтобы киселя и молока оказывалось в ложке поровну. Чуть подгоревшую пенку на топлёном молоке мы с Людой делили пополам.
Муку получали из своего зерна (выдавали по трудодням в колхозе), которое возили на ветряную мельницу. Меня однажды тоже взяли туда. Ехали на телеге, через Шексну переправлялись на пароме у Гориц, причём каждый мужчина участвовал в деле: особыми деревянными захватами цеплялся за переброшенный с берега на берег стальной канат и переходил от переднего конца парома к заднему. Паром находился на том самом месте, где столетия назад действовала почти точно такая же переправа, жалованная Иваном Грозным Воскресенскому Горицкому монастырю.

Дер.Ивицы напротив Горицкого монастыря

В некоторых семьях зерно молотили вручную на деревянных жерновах со вбитыми в них небольшими железными пластинами. Чаще в таких устройствах получали крупу. Горох, овёс, а иногда пшеницу толкли в деревянных ступах пестами, получая грубую муку – толокно. Замешивай толокно на молоке – и хлебай себе на здоровье. Вот только до сих пор не знаю, почему у дураков «толоконный лоб».
(Спешу на помощь старшему брату. «Толоконный лоб – народн., презр. – о глупом, безтолковом человеке, дураке. Выражение – из народной речи, где толоконный – от толокно «мука, чаще всего овсяная». Для получения такой муки хлебные зёрна не мололи на мельнице, а толкли, измельчая ударами деревянной толкушки. Толоконный лоб – презрительная кличка глупца, дурака (буквально «лоб, набитый толоконной мукой» - сравни «опилки в голове». Выражение стало популярным благодаря его употреблению Пушкиным в «Сказке о попе и работнике его Балде» (1831). Позднее, в 1918-ом, уже Николай Клюев (†1937) писал: Мы – ржаные, толоконные, пестрядинные, запечные, вы – чугунные, бетонные, электрические, млечные… - А.Р.)
                       *
У нас, как и в большинстве других домов, была корова. Нашу добрую кормилицу звали Милкой. Рано утром пастух проходил по деревне из конца в конец и «стукоталил» - громко постукивал деревянными палочками по доске, висящей у него на груди. Хозяйки открывали ворота дворов после утренней дойки и выпускали своих бурёнок. Идут, мычат коровы томно, а сбоку, высунув язык, и словно силясь что-то вспомнить, стоит хозяин стада бык. Наум Коржавин. К ним присоединялся колхозный бык с железным кольцом в носу.

Власьев день.
Вкушай, Бурёнушка
хлеб с крещенскою водой…
Пей родимую до донышка.
Слаще нет её, родной!

Пусть сметаною не доишься
ты, кормилица семьи,
за грехи людские молишься,
злак вкушаешь от земли…
Диана Кан, (№2,152)

Вся деревня была огорожена, чтобы скот не мог уйти. На каждой дороге сооружён ‘отвод. В нужное время открывали отвод в поскотину; пастух с подпаском, хлопая длинными кожаными бичами, выгонял стадо в прилегающие к лесу лужайки, а то и дальше – в лес, благо ближние его участки тоже были надёжно огорожены. Громкие хлопки – особый ритуал, пастушеский шик – не у каждого получаются. Многих коров можно было также услышать издали по звону «бо’тал» - бронзовых коробчатых колокольчиков прямоугольной в сечении формы.
Пастухи кормились по очереди в каждом доме, который держал корову. Ребятам они порой делали подарки: свистки из черёмухи, дудки из ольховой коры, поделки из бересты. Сладковатый вкус очищенной от коры черёмухи помню с тех пор.
*
Для тяжёлых работ в колхозе использовали лошадей. Пахали однолемешными плугами, боронили коваными боронами размером не больше полутора метров, возили на телегах или санях.

                БАЛЛАДА О ЛОШАДЯХ
Я знаю: лошади умны, те, что трудились в поле, пусть неуклюжи, нестройны, иной не знали доли, как от темна и до темна пахать, работать без обеда… А где-то шла ещё война, и далека была победа. Они косы, и вдоль спины на их телах темнели шрамы; но были лошади умны, нам зарабатывая граммы не первосортного зерна, а так, мякину и отходы… А где-то шла еще война и были дальними походы. Я вспоминаю и сейчас их, невесёлых, некрасивых, их доброту печальных глаз и седину в их потных гривах. Александр Шевелёв, †1993, Ленинград (№4,104)
Косить траву и ворошить сено приходилось только вручную. Но летом 1944 или ранней весной 1945 г. Ненадолго в деревне появился новый трактор. Он запомнился большими треугольными шипами, приклёпанными к широким гладким ободам п’ары задних больших металлических колёс, и запахом нагретого солидола. Наверное, это была советская копия известного «Фордзона».
*
Вообще наш колхоз в то время был очень крепким и даже удостоился благодарности тов.Сталина за большую денежную сумму, собранную на нужды Красной Армии: «Колхоз «Кабачино» Кирилловского района Вологодской области. Председателю колхоза «Кабачино» тов.Беляеву. Передайте колхозникам колхоза «Кабачино» мой привет и благодарность за их заботу о Красной Армии. И.СТАЛИН». Телеграмма была опубликована  в газете «ленинское знамя» от 1 января 1943 года.
Случайно сохранился удивительный документ – «Производственный план на 1943 год колхоза «Кабачино» Звозского с/c Кирилловского района». Выше я говорил, что выкидывать бумаги в семье было не принято. Поэтому план и попал сначала в мои руки, а потом в фонды Кирилло-Белозерского музея-заповедника.

Двадцать сброшюрованных страничек на грубоватой пожелтевшей бумаге в бумажной же обложке с записями чёрными выцветшими чернилами. Записи, судя по почерку, сделаны моим дедом, план подписан председателем колхоза А.Беляевым и членом правления Ларичевым.

(Кстати, фамилии Беляев, Ларичев и Афанасьев носили многие в Кабачине. Мой прапрадед Григорий тоже звался Ларичевым, и лишь при переписи населения в начале XIX века – наверное, для разнообразия – стал Раковым).
Было тогда в колхозе 4 бригады и звено по ремонту, в которые входило 6 мужчин, 33 женщины и 11 подростков, всего 50 человек. Самая большая бригада – полеводческая – включала 21 крестьянскую душу. На её долю план предусматривал посеять 20 гектаров яровых культур – по 8 картофеля и корнеплодов, 7,5 – овса, 5 – пшеницы, 4,5 – гороха, 3,5 – ячменя, 2,5 – овощей. Сеяли и клевер – 5 гектаров. В севообороте значилось 50 гектаров. Бригаде выделялось 4 лошади и планировалось 6350 трудодней из общих по колхозу 11000.
План определял, за сколько дней производить посев. На картофель, например, отводился самый большой срок – пять дней. А вот план по озимым: посеять 20 гектаров, из них 16 – ржи. В графе «Поднять пары до» записано: «подняты до осени»; в графе «Окончить посев озимых» значится «18 августа».
В животноводческой бригаде – 14, в огородной – 9 человек, ещё в одной, оставшейся без названия – четверо. Животноводам помогали три лошади, огородникам одна, а четвёртой бригаде придавался бык.
На весенние работы выходило 43 работника, включая членов правления колхоза – двух мужчин (то есть и моего деда) и одну женщину.
План регламентировал достичь урожайности по ржи и ячменю 13,5 ц/га (по другим зерновым меньше), по картофелю 120 ц/га. В качестве удобрений вносили навоза 900, золы 1,2, птичьего помёта 0,2 центнера. Интересно, сколько телег требовалось, чтобы вывезти на поля 9 тонн навоза?
Детально расписано, сколько и чего сеять сортовыми и яровизированными семенами, сколько бороновать и пропалывать, сколько раз окучивать, сколько отобрать семенников, сколько протравить, сколько вспахать целины, с какой площади корчевать пни, какой получить приплод жеребят (2), телят (21), ягнят (80), сколько накосить, сколько и чего построить. Есть в плане «Добиться среднего годового удоя в размере 1300 литров молока» и «Выделить колхозникам 5 тёлок».
Есть задание, которое особенно трогает: «Убрать камни с площади 8 га». Даже в труднейшие дни войны наши бабушки и мамы – а работать пришлось им – заботились о земле, благоустраивали поля.
 
А наши мамки, мамки наши
Ещё до первых петухов
Уже работали на пашне,
Чтоб прокормить своих сынов.

Так в этом детстве опалённом
Ложился в руку свежий кус.
От слёз и пота был солёным
Тот хлеб на запах и на вкус.
Александр Раков                         
*
Думаю, то в колхозе успевали заниматься и улучшением породы скота: я не помню ни «тощих коровёнок», ни «костлявых одров», о которых иногда пускают слезу городские журналисты. Крестьянин всегда по-хозяйски заботился о том, чтобы его лошадь была «справной», а его корова – ухоженной, чтобы летом они получали вдоволь свежей травы, а на зиму им было заготовлено достаточно сена. Так было и в нашем колхозе. Скот, особенно молодняк, страдал только от волков.
Знаю, что позже колхозы укрупняли, переводили в совхозы, косить для своих коров не разрешали и кабачинцы косили тайком по ночам на лесных опушках. Колхозники Кабачина – я был на том собрании в 1950 или 1951 году – проголосовали против укрупнения своего колхоза и переименовали его в колхоз «Озёрный», но кто их послушал! Наверное, с укрупнения и началось отчуждение крестьян от хозяйского отношения к общему добру, воровство и развал.

Захирела русская деревня:
Мужики не пашут, не куют,
Не выходят русскме царевны
На лужок и песен не поют,
Не играет вечером гармошка,
Не пылают страсти на меже,
Мужики – Ивашка да Антошка –
Да и те состраились уже.
Шла игра нечестная, без правил,
Оттого и избы повело.
Кто тебя не гробил и не грабил,
Бедное российское село?
Кто тебя приказами не мучил,
Не учил, как сеять и косить?
Снова над тобоюходят тучи,
Начинает дождик моросить.
Чем тебе помочь, моя отрада?
Знаю, что невесело живёшь
Лирики моей тебе не надо
И советов тоже ты не ждёшь.
Я к тебе приеду не в карете –
На своих родимых припылю,
Если жив сосед мой дядя Федя,
Я ему дровишек наколю.
Накошу я сена тёте наде,
Накормлю крупою воробья,
Только ты живи, моя отрада,
Родина любимая моя!
Береги убогие домишки,
Тополя, рябины, огород,
Выпекай оладьи и коврижки,
А не то Россия пропадёт!
Иван Стремяков, СПб

                       *
Наша баня была похожа на все другие тогдашние бани: небольшой сруб с перерубом; одно помещение с печью, лавками и полко’м – побольше, второе только с лавками (предбанник) – поменьше. Печь состяла из кирпичной топки и каменки, через которую проходил дым, прежде чем оказаться через открытую дверь на улице. Протопив, двери закрывали, а нагретые чуть ли не докрасна камни дервянными щипцами с железными губками кидали в кадку с водой: грели воду. Когда вода становилась горячей, её черпали в деревянные ушаты – каждый в свой – и мылись. Чуть раньше бабушка разводила щёлок – настаивала древесную золу на кипятке. Берёзовые веники запаривали «для духа», а мылись лыковыми вехотками. Раскраснеешься в бане, бабушка или мама вытрет полотенцем, закутает во всё тёплое – и бежишь домой. Вот-вот от пару вылетит оконце, вот-вот от жару вспыхнут волоса, того гляди иль каменка взорвётся, иль крыша улетит под небеса… Виктор Коротаев †1997

Сейчас таких бань уже не осталось: все топятся по-белому, дым выходит через трубу, стены бани не чернеют от копоти; во многих банях можно увидеть сварные котлы с кранами, электрические обогреватели. Но бани по-чёрному проще по устройству, экономней по расходу дров, нагревают баню быстрее. Мне такая баня греет душу.
                        *
Несколько раз дедушка брал меня с собой ловить рыбу. Для рыбалки у него имелись специальные кожаные сапоги с голенищами выше колен. Он хорошо знал Ивицкое озеро – его течения, ямы и отмели, каменистое и песчаное дно, заросли травы, старые коряги, хвойники. Хвойниками называли ёлки с привязанными к ним булыжникам. Их утапливали, создавая места для нереста рыбы. Иван Иванович изучил не только рыбьи повыдки и любимые места, но и циклы жизни: нерест, жор, апатию. Умел определить по погоде, ветру и температуре воды, где и какой будет улов.
Ловил И.И. чаще всего самодельными мережками, сплетёнными из ниток. Поплавками служили туго скрученные рулончики бересты длиной сантиметров 7-8, грузиками – спечённые из глины округлые лепёшки с отверстиями для завязок. Размер грузил подбирали в соответствии с размером ячей сети, чтобы грузила никогда не запутывались. Сети, кстати, плели зимой, в этом участвовали дедушка и невестки. Маме эта работа не нравилась. Для плетения дедушка делал специальные кленовые или бамбуковые крючки, ширина которых определяла размер ячей сети. Нитки предварительно наматывали на эти крючки вдоль их длинной части.
Мережки выди верховые или донные. Дедушка поставит их вдоль зарослей озёрной травы и ботает, выгоняет из травы рыбу. Боталом служила длинная гладкая вересина с небольшим комлем из обрубков корней. Между корнями он выдалбливал выемку, которая усиливала звук при ударе комлем сверху вниз по воде.
Когда на озере дедушка ставил мережку, меня сажал на вёсла, хотя тогда управлялся я с ними неважно. Ему же хватало одного весла-лопаты, которое он даже не перебрасывал с борта на борт, чтобы точным и лёгким махом двинуть лодку в любом направлении, повернуть или остановить.
«Проверив» мережку и выбрав из неё рыбу, дед причаливал к берегу и отправлял меня с небольшой корзинкой домой. У бабушки уже была истоплена печь, подошло тесто, готов завтрак, наступало время раскатывать тесто и ставить а печь пироги. К приходу дедушки после проверки остальных сетей пироги как раз надо было вынимать.
Кроме мережек, использовались вязаные из прутьев верши, которые осматривались раз в два-три дня, а также сети на дугообразных полуобручах диаметром метра два. Наверное, концы обручей втыкались в дно.   

Щучья икра иногда у нас наполняла целый таз, однако сковороды для неё не хватало.
Мелкую рыбу подсаливали и сушили в русской печке на зиму, её порой набиралось несколько мешков.
                           *
Дедушка в юности работал В Петербурге краснодеревщиком – столяром высшего класса, умело действовал топором и другими плотницкими инструментами. Мастерская была организована в просторном новом доме. Главное рабочее место – массивный деревянный верстак. К нему имелись многочисленные приспособления, которые можно было закрепить с помощью специальных пазов, реек и зажимов.

О ТОПОРЕ
Как вызов, как упрёк
За пагубное что-то:
- Топорные дела, топорная работа! –
Топор бранить не смей,
Его дела негрубы –
Мосток через ручей,
Бадейки, баньки, срубы…
Широк крестьянский двор,
Здесь отдохнуть охота, -
Здесь батюшка топор
На славу поработал!

Всегда он возвышал
Хозяев вдохновенных.
Он так себе металл
В руках обыкновенных,
Бледней дневной луны,
Никчемней с каждым взмахом.
Но нет ему цены –
Коль в золотых руках он!
Алексей Мишин (№2,178)

Большая часть столярных инструментов (за исключением топора, ножовок, скобеля, долота и некоторых других) пришла в Россию из Германии, поэтому и названия у инструментов немецкие: шерхебель, зензубель, циркуль, цикля и пр. Это я понял позже, когда изучал немецкую книгу по столярному делу. Но у деда имелись такие инструменты, которых  пока мне не удалось найти ни в одном справочнике.
В мастерской мне поручалось лишь одно дело: равномерно крутить ручку большого точила. А больше всего любил смотреть на работу И.И фуганком, из которого выходила и завивалась тончайшая пахучая стружка.
*
На Новый год Иван Иванович приносил из леса пушистую ёлку. Мы с сестрой клеили из бумаги гирлянды.

              ЁЛКА
Она осталась в нашем детстком мире –
большая гостья посреди зимы.
По необычной свежести в квартире
её приход угадывали мы.

Едва с мороза, ветки разминая,
под самый потолок вознесена,
волнующая, лёгкая, сквозная,
всем существом готовилась она-

В шары и цепи, в бусы и хлопушки
явиться нам одетой до креста.
И радостно торчала намакушке
наивная стеклянная звезда.
Глеб Семёнов  †1982 Ленинград №3,168

Фронт какое-то время был не так уж далеко от нас: немецкие войска захватили всё западное побережье Онежского озера, правый берег реки Свирь и находились в каких-нибудь 200 километрах от Кириллова. Над Горицами не раз летали немецкие самолёты, но сбрасывали, по рассказам местных жителей, только листовки. В самих Горицах были расставлены противотанковые надолбы, остатки которых убрали только в 1990-е годы. Отец в 1942 году находился на самом ближнем к нам, Волховском фронте, который прорывался к окружённому Ленинграду.

В помещениях Горицкого монастыря открыли дом для инвалидов войны. Некоторые инвалиды разошлись по окрестным деревням, женились. В морщинах брёвен – пыль иного века. Какие здесь гремели облака! С войны вернувшись, гармонист-калека одной рукой растягивал меха. И пел ведь, пел. И радости-печали любой избе хватало на судьбу: и люльки, словно лодочки, качали, и провожали ближнего в гробу. И бабушка, и мама – молодые. И песни – не удержит соловей. Какие здесь черёмухи льняные! Какие искры на глазах коней! Мы жили не богато, не убого. И та, что улыбнулась мне тогда, так пристально смотрела на дорогу, которой уходил я навсегда. И все ушли… Кто в города, кто в землю. Нашли себе загаданный приют. Всё понимаю, но не всё приемлю, и страшно, что меня не узнают… Евгений Юшин.
 Неподалёку от монастыря, на склоне Мауры – довольно высокого холма – появилось отдельное кладбище инвалидов, на котором, в отличие от других погостов, не было ни одного креста. Примерно в 1985 году, когда я заходил туда последний раз, места захоронений настолько заросли лесом, чтос трудом распознавались в зарослях. Лишь несколько сравнительно молодых дубов говорили о месте упокоения бывших воинов. В наших лесах дубы не растут.

Царству мёртвых, казалось, не будет конца, -
Кто-то всхлипнет, взлетит птичья стая.
Где-то здесь, под плитой, и могила отца, -
Может быть, он за мной наблюдает.

Под покровом крестов и под тяжестью плит
Все равны на заросшем погосте.
Я не знаю, где точно отец мой зарыт, -
Не прийти даже к мёртвому в гости.
Евгений Антошкин, р.1937,
*
В 1945 году по одному стали возвращаться в деревню солдаты, демобилизованные из армии. Их было совсем немного, но с какой радостью встречала их вся деревня. Все свободные жители собирались в одном доме, жадно слушали рассказы, рассматривали привезённые подарки. Ещё бы: наш земляк победил врага, побывал за границей,насмотрелся диковинок, да и собой привёз просто удивительные вещи! Вот, например, зажигалка: чиркнул колёсиком – и горит фитилёк. В деревне не только зажигалок, спичек не было.Огонь высекали из кремня кресалом и раздували искры, попавшие на распушённый нитяной трут. Представляете, с каким впечатлением расходились потом ребята? Или ещё: бумага промокать кляксы. – Ну-ка, стряхни сюда чернил. Тепрь гляди. – И вместо блестящей капли открывалось сухое пятно. Чудно’. У некоторых появились американские подарки: непривычная пёстрая одежда, шоколад, консервы.
*
Всей многочисленной семьёй мы вернулись в Ленинград весной 1945 года. Многие дома были разрушены, на их месте виднелись груды мелких кирпичных обломков. Врезались в память тусклые синие лампочки в подъездах, разбитые в боях корабли на Неве, разговоры взрослых об уличном разгуле гопников. Нам с бабушкой встретилась горько плачущая женщина, которую обобрали днём прямо у Петропавловской крепости.

Мы жили на 3-й линии Васильевского острова. Ленинградские дома того времени имели по две лестницы в каждую квартиру (одна из них – чтобы носить дрова для печей), но «парадный» подъезд нашего дома или отсутствовал, или был заделан наглухо. Входили с небольшого двора по узкой чёрной лестнице. Во дворе вечерами всегда толпились в одинаковых тёмных одеждах подростки из ремесленных училищ. На подходе к нашему этажу каменные ступеньки обрывались, за поленницей на площадке находилась железная лестница типа пожарной, которая вела к люку в потолке. Открыв снизу люк, можно было попасть в квартиру. В зрелые годы я долго искал этот дом, пока не убедился, что сейчас на его месте стоит совсем другой. Тем не менее, квартира со странным входом памятна мне тем, что там я был во время Салюта Победы.
                             *
Ленинград в июльский день праздника Победы был неузнаваем: у всех необычное настроение, улыбки на лицах, на груди большинства взрослых светились ордена и медали. В воздухе витали радость и надежда.
Салют затронул весь город. Выстрелы раздавались из расставленных зенитных орудий, из корабельных пушек с Невы, из ракетниц с крыш домов. Лучи зенитных прожекторов то замирали, то устраивали дружный танец. Кто-то плакал, кто-то обнимался. Каждый выстрел сопровождался криками «ура!».

ЛЕНИНГРАДСКИЙ САЛЮТ
Как это было? – если спросят,
То я отвечу – было так:
Взвилась ракет цветная россыпь
И разорвала долгий мрак. 

И голубым огнём, и красным
Была Нева озарена,
И становилась неопасной
Опять любая сторона! 

И мальчуган, в войну рождённый,
Впервые видевший салют,
Кричал по-детски восхищённо:
«Победа! Гитлеру –капут» 

Я утверждать сегодня смею,
Что в этот год, в тот давний год,
Был весь медалями усеян
Мой ленинградский небосвод!
Полина Каганова 

Я тихо плакал: меня не пустили одного вечером на улицу.
*
В Ленинграде я недолго ходил в детский сад и стал обладателем замечательной игрушки: заводного мотоцикла с коляской и мотоциклистом (Завод металлоизделий им.Сталина) и небольшого карманного фонарика с ручкой, которая при сжимании вызывала жужжание и слабое свечение лампочки. Это вам не деревянные салазки, пару которых Люде и мне дедушка выдолбил из цельных плах.

              СТАРЫЕ ИГРУШКИ
Алюминий, капрон, целлулоид, вискоза. Конопляная крива от пластмассовой лошади. Зеленеют, краснеют, пылятся безхозно безполезные вещи на полезной площади. Заводные, смешные, в полоску, в горошек, безнадёжно пустые, удачно непрочные, крокодилы из мирных, ослы из хороших, пистолеты, машины, обехьяны и прочие. Отмываем, заводим, меняем пружины, покрываем любовно разноцветными лаками. Пусть рычат, пусть строчат, пусть чудят безпричинно, чтоб мы чаще смеялись и пореже бы плакали. Николай Година, р.1935
Со своей работы в ВАМИ на Васильевском (Всесоюзный научно-исследовательский и проектный институт алюминиевой и магниевой промышленности) мама как-то принесла настоящую гранату. Вот это да! У неё отвинчивалась ручка, я разбирал и собирал гранату десятки раз. Неважно, что граната была учебной и раза в два меньше армейской.
*
В Ленинграде прилюдно казнили фашистских преступников. Мама рассказывала, что в момент повешения одна из женщин, стоявшая в первом ряду, упала в обморок.
*
Из Ленинграда мы с мамой приехали к отцу в Австрию. Там он служил последовательно в трёх местах. Сначала это был небольшой курортный городок Хинтербрюль (Hinterbruhl) в 17 км на юго-запад от Вены. Там организовали антифашистскую школу для австрийцев. В школе готовили кадры для коммунистической партии Австрии и майор Рыбаков (таков был псевдоним Григория Ивановича) возглавил её.

Начальнику школы полагалась машина и солдат-шофёр. Кажется, именно с этой машиной – американским «Виллисом» - и шофёром (мама звала его рыжим Пашкой) связана единственная военная рана отца. При резком повороте на большой скорости его выбросило из открытой машины. Была и какая-то другая, трофейная машина, которую отец вовремя не сдал.  Австрия. Эдик с отцом
                          *                          

Мы жили в двухэтажной вилле, перешедшей к отцу от некого эсэсовца. В подвальном помещении размещался небольшой кинозал, а сама вилла была окружена парком с фонтаном и множеством кустов роз.
Как-то мы с Гердой – дочерью коммуниста и моей ровесницы – играли в саду и были испуганы большой чёрной змеёй. Мы стали утаскивать подальше толстый поливочный шланг, по наивности полагая, что змея заползёт в него, а саму змею кого-то из солдат попросили в бетонную чашу свободного от воды фонтана. Позже выяснилось, что змею прикармливал садовник: по немецкому поверью, чёрная змея помогает вывести чёрную розу.
                         *
Помимо виллы, сада с красивой оградой, садовника и змеи от бывшего хозяина досталась и великолепная немецкая овчарка. Однажды она укусила меня в щёку, точнее – только обозначила укус и испугала, потому что никаких следов на моём лице вскоре не осталось Виноват быля сам: полез к ней, когда она грызла принесённую мной кость. Но отец сильно разозлился на пса, который до этого покусал нескольких слушателей школы: коммунистический дух фашистскому воспитаннику, видно, был не по нраву. За проволоку, прикрученную к ошейнику, Г.И. вытащил скулящую овчарку на пустырь и одним выстрелом из пистолета лишил её жизни.

                      *

Неподалёку от виллы располагались казармы, где служил Леонид Георгиевич Сироткин, брат мамы. Дядя Лёня был сержантом и иногда катал меня на мотоцикле с коляской. Такие мотоциклы теперь показывают в фильмах про войну: они в этих фильмах лихо кувыркаются при выстрелах партизан.
Он мне рассказывал случаи, в которые не хотелось верить. Например, что зимой они ставили трупы немецких солдат у дороги так, будто те руками указывали путь. Говорил, что в одном немецком городе громили опустевшие богатые квартиры: «Шикарный шкаф. Какие-то большие книги стоят. Посмотрели – там марочки, много их. Всё вывалили, на кой они?» (А мне дядя Лёня рассказал, как он в развалинах немецкого дома нашёл саквояж с драгоценностями и принёс отцу. Григорий Иванович тут же приказал дяде выбросить их вон. Зная отца и дядю, я верю в правдивость и этой истории, и многих других – дядина память сохранила многое. – А.Р.).
                         *
В Хинтербрюле я пошёл в первый класс, но проходил недолго, заболел и после болезни в класс не вернулся. В общей сложности в школу я ходил только девять лет, хотя, как потом подсчитал, учился последовательно в девяти разных школах шести городов и посёлков. (Удивительное совпадение: я тоже учился в девяти школах шести стран и городов. – А.Р.). В Риге ходил сначала в одну ( в четвёртый и пятый классы), потом в другую школу (в первом полугодии шестого класса), в одной ленинградской школе был учеником третьего и шестого класса (причём только во втором полугодии), в Москве и под Москвой учился в четырёх разных школах. Это не помешало закончить десятый класс успешно ибез репетиторов.
                        *
Слушатели школы подарили на память отцу великолепное, очень редкое и дорогое издание «Фауста» Гёте с прекрасными рисунками на какой-то необычной бумаге ручной выделки. В трудное для семьи время, когда пришлось снимать полкомнаты в Москве в доме на Крестовоздвиженском переулке, отец работал над диссертацией, а с нами жила моя двоюродная сестра Рита (дочь маминой сестры), Г.И.передал эту книгу со многими другими редкими изданиями в залог своему приятелю. Когда через некоторое время он был готов отдать взятые в долг деньги, книг у приятеля не оказалось.
                        *
После Хинтербрюля отца перевели в значительно более крупный городок Баден (Baden), где с 1945 по 1955 г. размещался Главный штаб советских войск и значительный гарнизон. Он находился в 27 километрах от Вены, в одной из самых живописных долин Вивервальда и окружён горами и лесами. Когда-то, в Первую мировую войну, здесь находился штаб кайзеровской армии. Возможно, что наши части занимали старые казармы. Баден расположен почти на юг от Хинтербрюля, километрах в пяти-семи, но оба городка разделяет горный лес, поэтому чтобы проехать из одного в другой, надо было делать большой крюк.
По-немецки das Bad – купание, ванна, курорт, а baden – купать. Город Баден знаменит своими серными источниками, и я даже помню вкус тёплой, солоноватой, мутной и пахучей воды, в которой довелось купаться. Её температура – около 30 градусов Цельсия или даже выше. Кстати, в местности сохранились следы пребывания славян: один из источников имеет название Падун (Padun).
Здесь наша квартира находилась на втором этаже небольшого дома и имела ванную комнату. Убиралась в квартире 16-летняя австрийка Кристина. Моими приятелями стали Валерий и Нина Мудриковы, Лёня и Лариса Ковтун – дети приятелей и сослуживцев отца. (Сын Мудриковых Володя в Польше вначале 60-х годов, в г.Легнице, во время отпуска родителей жил в нашей квартире, и однажды мы с ним подрались. – А.Р.). Нередко нас на вечер и на ночь собирали вместе, когда родители устраивали какой-нибудь праздник.
Сидя высоко на ветках клёна, я вырезал ножом имя Нина: единственный в моей жизни случай. Больше нигде ничего никогда так не метил.
                            *
Баден запомнился тайными походами на разрушенный бомбами радиозавод, где валялись груды деталей конденсаторов – лент из алюминиевой фольги, свёрнутой в приплюснутый рулон. Мы заворачивали в фольгу пистоны для пугачей или головки спичек, подкладывали на рельсы и ждали, когда наша «бомба» сработает под колёсами проходящего поезда.
Местные жители навсегда запомнили, что самый сильный налёт, уничтоживший много зданий Бадена, был 2 апреля 1945 года. Бомбили,скорее всего, американцы.
                          *
Мне купили настоящее духовое ружьё, из него лупили все приятели, но с одним выстрелом произошёл скандал. Однажды в компании раненых (то ли около госпиталя, то ли где-то ещё) я шагов с 10-15 стрелял – попадёшь-не попадёшь? в кленовый лист, который держал один из бойцов.Вместо свинцовой пульки зарядом служил комочек алюминиевой фольги.
В лист я попал, но не только в него. Позади мишени, ещё шагах в 5-6, Нина Мудрикова, поддразнивая меня, выставила свою ладонь. В неё и угодил алюминиевый катышек. Мне устроили разнос, ружьё пропало неизвестно куда, а гораздо позже отец рассказывал, что в детстве я был хулиганом и стрелял из духового ружья девчонкам по ногам! Но ведь не было же этого!

                         *
Вечером 9 мая или 7 ноября 1946 года в то же время, что и в Москве, в Бадене состоялся самодеятельный салют. Стреляли из зенитной пушки с четырьмя приподнятыми от земли колёсами и из ракетниц. Мы бегали за парашютиками от осветительных ракет: кто первый схватит. Увидев, как один солдат бросил целую ракету в кусты, я рванулся за ней. Остановил громкий окрик: «Ложись!» - в кустах взорвалась граната-лимонка. Отругали меня такими словами, что за парашютиками я больше не гонялся.
Наверное, именно в Бадене у нас появился прибор, являвший собой поледнее слово тогдашней медицины: кварцевая лампа Солюкс (Solux). Этот весьма немаленький по размерам светильник излучал синий цвет, вероятно, с долей ультрафиолетовых лучей.

*

Вена, куда после Бадена перевели отца, - особый разговор. Здесь я снова начал ходить в школу, но уже во второй класс. Читать, писать, считать я умел, но была лишь одна проблема – чистописание. С чистописаньем – неудача. Глазами строгими сверля, пишите так, а не иначе, твердили мне учителя. Я, то бледнея, то краснея, строку медлительно вела. И буква каждая своею неповторимостью жила. Слова звучали и кричали на разлинованных листах, и лодкой бились на причале, и кряквой крякали в кустах, и вспыхивали маяками, и липли мокрою листвой, и взмахивая руками, бросались в омут с головой. Моя тетрадь! Моя подруга, мою порочившая честь! Но разве доблесть и заслуга в чистом писанье преуспеть? Надежда Полякова, СПб †2007 (№2,3)
Корявый почерк сохранялся у меня долго: лишь  когда возникла необходимость отдавать рукописи машинисткам, он стал чётким.
В пионеры меня по возрасту сначала не приняли, а позже, как-то буднично, не торжественно повязали красные галстуки худенькой Вере Рабинович и мне. Быть может, в Одессе, Тель-Авиве или Нью-Йорке у меня есть сестра по славной организации юных ленинцев,с которой мы торжественно обещали… Дорогая Вера, всегда готов!
*
У нас появилась портативная пишущая машинка Эрика (Erika), на которой я быстро научился печатать. Сохранилась даже сочинённая и напечатанная мной сказка, навеянная сочинениями К.И.Чуковского. Эта машинка в мои юные и зрелые годы стала верным помощником и другом, и только с появлением компьютеров и принтеров была отвезена на заслуженный отдых в деревню.

Сегодня многие
Свои машинки выбросили, -
Всех обволакивает интернет;
Иную технику, как попугая, выдрессировали,
«Ударили смычки, - а толку нет».
Кто звал меня мостить новейшим дням дорогу?
Так шустро я расстаться с прошлым не могу!
Я с веком скорым не шагаю в ногу
И старую машинку берегу.
Новелла Матвеева (№5,87)
*
Когда-то Вена была славянским городом, древние русичи называли её Веден, но писалось это слово через ять, поэтому произносилось скорее как Виеден (очень близко к польскому Wieden, чешскому Viden, да и современному самоназванию Wien).

       В ВЕНЕ
Застенчив и угрюм на вид,
с искусственной улыбкой,
у сквера в Вене он стоит –
вниманья просит скрипкой…
Туристы встали вполукруг,
смычок упал на струны,
и все вокруг исчезло вдруг
в лучах сонаты Лунной.
И пели струны, как рояль,
и музыкант был в трансе,
и время улетало вдаль
и таяло в пространстве.
И шпиль собора в вышине
похож был на антенну,
и вспоминалось о войне,
о днях боев за Вену…
Играть, как тот бедняк играл,
не многие б сумели.
Ему бы дать концертный зал,
а не клочок панели…
Павел Железнов (№,32)
*
Наша семья жила неподалёку от Городского парка (Schtadt Park), улицы Ринг-штрассе (Ring = кольцо) и гостиницы Гранд-отель (Grand Hotel). Ринг-штрассе в действительности не была замкнутым кольцом, в северо-западной и северо-восточной частях неполной кольцо упиралось в Дунайский канал. Внутри этого кольца находился центр города, а на кольцо выходили главные его здания: Парламента, Ратуши, нескольких музеев, университета, оперы.
Примыкающие к Городскому парку части Ринг-штрассе назывались Шуберт-ринг (Schubertring) и Парк-ринг (Park-ring). Городской парк соседствовал с речкой, впадающей в Дунайский канал. Эта речка южнее была спрятана под землю и выходила из широкой трубы. В парке красовались памятники Й.Штраусу, Брукнеру и Шуберту.

Разглядывая современный план Вены, прихожу к выводу, что наш дом стоял либо на углу Иоааннесгассе (Johannesgasse) и Ринг-штрассе, либо на Иоаханнессгассе по соседству с этим углом. Дом имел пять или шесть этажей и лифт, н аша квартира располагалась на одном из верхних этажей.
На той же лестничной площадке квартировала одинокая пожилая дама, которая сохранила в целости все игрушки своих детей и иногда ненадолго разрешала мне прикоснуться к этому роскошеству. Порой она угощала нас сластями, которые готовила сама по особым рецептам. С некоторыми из её кулинарных произведений приходилось встречаться и позже: розовый желеобразный мусс. Он, как выяснилось, совсем не похож на деревенский овсяной кисель с молоком.От других осталось лишь смутное воспоминание: пупырчатые шоколадного цвета сладкие шарики из крупно молотых ингредиентов. Что-то вроде шоколадных трюфелей французского производства, с которыми я познакомился сравнительно недавно.
Сразу за воротами Городского парка росли громадные тутовые деревья, и иногда, забравшись повыше, я наедался ягод, как когда-то спелой черёмухой в Кабачине.
                          *
Неподалёку было общежитие университета (одного из старейших в Европе), и студенческие парочки не стеснялись открытых окон. У нас в деревне такое при всех не делают.
                          *
В доме, помимо советских офицеров, жили и американцы. Пытаясь улизнуть от одного из них, из окна на тротуар выпаладевица. Когда едва державшегося на ногах американца подвели к ней, он только повторял, показывая на разбросанные рядом с погибшей вещи: “Das ist mein, und das ist auch mein”.
                          *
В школу мы ездили или ходили мимо здания Союзнической комиссии, где каждый месяц менялся национальный состав караула (СССР, США, Англия и Франция). Запомнились опять-таки часовые американцы, которые угощали или приторгрвывали пачками американской жвачки. Какой она была на вид, помню, но не пробовал.
Родители и учителя строго-настрого предупреждали не заходить и не заезжать на трамвае в американскую зону. Говорили, что там наших детей похищают и готовят из них врагов народа.
В центре Вены – площадь с величественным памятником советским воинам и с самоходным орудием, которое первым ворвалось в город при его штурме. Неподалёку, за свежим забором – разбитое здание фашистского штаба, возле которого тогда ещё валялись красные флаги с белым кругом в центре и чёрной свастикой.
Весь город был заклеен плакатами на немецком языке: «Вырвем с корнем фашистскую гадину».
                         *
Мама в компании с подругами однажды ездила на машине Евы Браун: было о чём рассказать! Мне помнится лишь то, что именем жены Гитлера был украшен салон машины.

Жёны офицеров стали модно одеваться. Тогдашние вкусы требовали носить шляпы с широкими полями, вуалями и перьями. У мамы была особая, зелёного цвета, красивая коробка для шляп. Эта коробка потом долго путешествовала по городам СССР вместе с нашей семьёй, шляпы из неё постепенно выбрасывались. Одну из последних я, уже московский студент, донашивал в туристических походах.
У отца тоже появилась своя специальная коробка – предназначенная для хранения тканевых и целлулоидных воротников и манжет. На твёрдых целлулоидных манжетах персонажи старых комедий записывали имена и долги. Манжетами я распоряжался в студенческие годы.
                             *
Летом в один из выходных отца мы ездили в Пратер, точнее – в Народный Пратер (Wurstel Prater), традиционное место народных гуляний и размещения Всемирной выставки 1873 года. Втроём поднимались на колесе обозрения, тогда самом крупном в Европе, смотрели кукольные спектакли в вертепах. Удивило, то куклы надували мыльные пузыри, из которых, когда они лопались, рассеивался табачный дым. Я катался на карусели. Факир спрятал полуодетую девушку в цветастый куб и стал протыкать его со всех сторон остро отточенными шпагами. Когда, казалось, ни одного живого места не должно было остаться, верхнюю часть куба повернули к зрителям. Посиневшая от холода артистка была цела, жалась в уголке и курила сигарету. Мне было её жаль.

          ЦИРК
Отцы поднимают младенцев,
Сажают в моторный вагон.
Везут на передних сиденьях
Куда-нибудь в цирк иль в кино.

А в цирке широкие двери,
Арена, огни, галуны,
И прыгают люди, как звери,
А звери, как люди, умны.

Там слон понимает по-русски,
Дворняга поёт по-людски.
И клоун без всякой закуски
Глотает чужие платки.

А детям не кажется странным
Явление этих чудес.
Они не смеются над пьяным,
Который под купол полез.

Не могут они оторваться
От этой высокой красы.
И только отцы веселятся
В серьёзные эти часы.
Давид Самойлов  †1998 (№2,64)

В Вене того времени ещё сохранились извозчики, и в Пратер, хочу думать, мы ездили на фиакре.
*
На первом этаже нашего или соседского дома была библиотека, где можно было посидеть и почитать австрийские газеты (их для удобства чтения скрепляли на специальных рамках, которых я никогда не видел) и журналы, а также подшивки «Огонька» и «Крокодила». Австрийка-библиотекарша шутливо удивлялась мальчику, говорящему по-немецки, но уже знающему к тому же и русский язык и читающему «Крокодил». Обиходным немецким, даже с началом венского диалекта я тогда действительно немного владел. Более того, отец пригласил преподавательницу, которая занималась со мной немецким языком. Но второклассник, признаюсь, оказался ленивым и к тому же не очень вежливым учеником.
А вот «Крокодил» военного и послевоенного времени, карикатуры Кукриниксов я действительно полюбил и запомнил. Мои внуки в определённом возрасте тоже с немалым интересом «прошли» через сборники произведений этих известных советских политических карикатуристов. Бригадное творчество М.В.Куприянова, П.Н.Крылова и Н.А.Соколова – одна из ярчайших художественных страниц советского времени.
*
Неподалёку от нашего дома и Городского парка располагалось забетонированное русло речки и Дунайского канала, в них по малым подземным каналам впадали ещё какие-то речки. Мы спускались к самой воде и находили множество интересных вещей: цветные стеклянные шарики, трубочки, коробочки, забавные железки. Родители не знали об этих романтических походах.
*
Рождение брата Александра отец отметил громадным букетом красных роз, вручённых маме. Возможно, появился он в госпитале, расположенном в Бадене. Но свои первые прогулки, ещё в коляске, брат совершал в венском Городском парке у памятников знаменитым композиторам. Впоследствии выяснилось, то такие прогулки не прибавили ему музыкальности. Не уверен и в том, что в нём проявился характер урождённого жителя Вены.

Я в Вене родился, на родине вальса,
В далеком теперь уже сорок седьмом…
Танцуют по клавишам тонкие пальцы,
И Штрауса звуки плывут за смычком…
Я - папы-героя желанное чадо,
Мне русские сказки шептал Венский лес.
Как славной Победы живую награду,
К медалям сынка прижимает отец.
Александр РАКОВ

                             *
В Венском парке была станция метро (на современных картах станция Stadt-park находится на линии U-4). Было оно довольно старым и совсем не похожим на метро в Москве и других городах России, в Праге или в Пекине: расположено близко от поверхности. Станции вообще были открытыми, прикрывались лишь платформы. Железная крыша станции в парке находилась почти вровень с землёй, а внешней оградой служил невысокий каменный парапет. Мы с моим одноклассником, сыном учительницы, и его младшим братом бегали по парапету и по крыше, играя в пятнашки. Как-то получилось, то я не удержался на крыше и в попытке не упасть чуть не схватился за силовой провод. Руками оттянул дугу, похожую на складывающуюся дугу московских трамваев (два соединённых между собой параллельных ромба), и рухнул на платформу подбородком вперёд.
Сердобольные пассажиры подняли меня, посадили на лавочку, вызвали медиков, кто-то дал пряник. Медики ощупали, перевязали и повезли на карете скорой помощи домой. Я не хотел пугать маму и появляться дома с санитарами, снаала назвал другой номер района (в Вене они пронумерованы), но после нескольких кругов по городу сказал свой адрес.
По рассказу мамы, в квартиру позвонили и объяснили ей: “Ihre Knabe… der Kopf… kaputt (потом она вспоминала именно эти слова). Какова была её радость, когда увидела, то моя голова оказалась на моих же плечах, а бинты повязаны не для соединения головы с телом!
Ни в какие игры я больше у метро не играл.           

Мне купили коньки Полярис (Polaris), и несколько раз водили на каток. В то время это был один из немногих искусственных катков в Европе. Он прославился тем, что стал местом съёмок художественного фильма. Фильм этот – а их было в послевоенные годы не так много - показывали в СССР, и я хвастался своей приобщённостью к венскому катку.

            *
В СССР мы возвращались, загрузив чуть не половину железнодорожной теплушки разными вещами. Были кровать, трельяж, напольные часы с гирями и маятником, небольшой радиоприёмник «Телефункен», несколько громоздкий электропроигрыватель с деревянной крышкой, много ящиков с книгами, с посудой и, конечно, лампа Соллюкс, пишущая машинка «Эрика», хранилище манжет и шляпная коробка.
На каждой книге стояла треугольная печать «Разрешено Военной цензурой». В комнате на Бородинской улице, где мы стали жить, целая стена была занята несколькими десятками весьма объёмистых томов какой-то немецкой энциклопедии. В ней было много чёрно-белых рисунков и цветных рисунков, гравюр и схем. Куда она потом делась, не знаю.
Ехали через Киев с пересадкой в Москве на Ленинград. В пути воинский эшелон часто останавливался. Отец ходил за продуктами и кипятком. Иногда остановки были чуть ли не в чистом поле: по полчаса и больше ждали встречного поезда. Пассажиры высыпали из вагонов.
В Ленинграде следы войны уже не так бросались в глаза.                                                                                        
                               
Глаза прикрою и увижу снова:
Рукой подать, не в дальнем далеке –
Сияет каплей золота живого
Жучок на придорожном стебельке.
Какое откровенье для мальчишки!
Как первый шаг, слов незнакомых новь,
Как первые прочитанные книжки
И первая невзрослая любовь,
Как та любовь, чтот гонит нашу старость,
И старости нежданная черта…
Но в памяти мне всё-таки осталась
Живая капля, золотая, та…
Виктор Косенков, р.1926          

Об авторе: Раков Эдуард Григорьевич, родился в Ленинграде 14.09.1939 – профессор кафедры технологии редких элементов и наноматериалов РХТУ им.Д.И.Менделеева, Москва, доктор химических наук. Научные интересы: химия и технология урана и редких металлов, химия и технологий неорганических фторидов, неорганические функциональные материалы, нанотехнология, углеродные нанотрубки, химия и технология урана и редких металлов, химия неорганических фторидов, история химии. Автор 5 монографий, учебника, 3 учебных пособий, 2 справочников, 3 научно-поулярных книг, историко-краеведческой книги, научно-биографической книги, 7 внутривузовских учебных пособий, 200 научных статей и обзоров, более 100 научно-популярных статей, 80 статей в энциклопедических изданиях, 90 изобретений, свыше 150 научных докладов, редактировал 10 научных изданий,опубликовал несколько переводов и художественных произведений на русском, английском, японском и китайском языках. Под руководством Э.Г. Ракова защищено 25 кандидатских диссертаций.
Лауреат премии СМ СССР (1991), член Московской ассоциации ленингадцев-блокадников, член РХО им.Д.И.Менделеева, редактор-консультант Редакции химии Издательства «Большая Российская Энциклопедия», член редколлегии ряда журналов, член вологодского землячества в Москве и прочее.