Знаки припоминания. Былинки

«Все ли измеряется рублем?»

Нагруженный томами поэзии, я возвращался из районной библиотеки. Худенькая полустарушка неспешно проверяла мусорную урну. Я освободил руки и протянул нищей 10 рублей. «Я собираю бутылки», - без возмущения сказала она и денег не взяла. Я поднял ношу и двинулся домой в недоумении: раз старушка собирает бутылки – значит, она нуждается в деньгах. Тогда почему она не взяла у меня? Я знаю, почему у меня порой жертва оставалась в руке: или выражение лица становилось неприветливым, или предложение помощи было сказано недружелюбным тоном. Но здесь? Я искренне пожалел женщину, и сумма так себе; почему же она не взяла? И это не первый случай со мной, когда, по всему видно, бедные люди отказывались от денег. Ответ напрашивался один: женщина оказалась в нищете физической, но попрошайничать или брать подачку не могла – не нужна ей моя унизительная десятка, уж лучше бутылки собирать. Вот оно, достоинство человеческое! В Америке, рассказывают, не принято предлагать деньги даже лучшему другу; попросит сам – дело другое. Но мы не Америка…

А я теперь, прежде чем подать от щедрот своих, тоже подумать должен, не унижу ли человека?..

В Москве мы, ребятня голопузая, в начале 50-х даже у солдатиков клянчили 15 копеек «на телефон», а собирали на мороженое. И ведь давали, и мы наслаждались – путем маленького вранья - лучшим лакомством в мире – молочным брикетом за 90 копеек, самым дешевым. Добрее люди были, что ли? Ведь небогато после войны жили. С пацанами брожу по базару – ищем то, что похуже лежит. Сапогов залежалую пару продает молодой инвалид. Непонятно зачем улыбаясь, говорит, что пришел без ноги, что давно, от жены отличаясь, верно ждали его сапоги. Может, пьян? Прислонился к забору. Я ему устоять помогу… - Видно, парень, привыкну нескоро, что, как раньше, ходить не могу. Отбивал в них такую чечетку! А теперь, чтоб купили, проси… А-а, пошлем покупателей к черту! Забирай сапоги и носи! Изяслав Котляров.

Любил я, девятилетний школяр, ходить в гости к дяде Коле, который жил с женой в подвале нашей двухэтажки; приносил им свои любимые книжки детские почитать, они меня фруктовым чаем поили, а я потом маму умолял купить такой же; не было разумения, что дядя Коля с женой чай этот пьют от бедности – на настоящий пенсии не хватало. Терпели они меня и виду не подавали, что не ко времени гость, а я в который раз просил хозяина рассказать, как ему на войне пятку оторвало и как друзья-солдаты ее похоронили.

Не было человека в доме, которого бы я не знал и в гостях не был. А уж телевизор (с линзой, заполненной глицерином для большего увеличения) смотреть по воскресеньям ходили к соседям и вовсе без спросу, а ведь не гнали! Нет, что-то сдвинулось в сознании у людей, другими мы стали, души на замочки позакрывали, а ключики в потайное место спрятали, да и забыли, куда…

Все, что ли, измеряется рублем?

До чего ж просты, пещерны цели.

Вот уже и песен не поем

За столом, а ведь недавно пели.

Даже прощелыга или мот

Маются какой-то думой лютой.

Ну не улыбается народ,

Хоть осыпь, засыпь его валютой!

Друг на друга все – как на врага.

Не дороги ищем, а лазейки.

Вот такая жизнь наверняка

И не стоит, братцы, ни копейки.

Значит, что-то вновь пойдет на слом,

Есть предел душевной этой пытке.

… Как же мы без песни за столом?

Без улыбки у родной калитки?

Николай Рачков, СПб