|
Никола
Милостивый (издание 2-е)
На грани отчаяния
1. Это было во время
Великой Отечественной войны. Отца у нас расстреляли
коммунисты. Его забрали в 1937 году, в два часа ночи.
Когда утром мама пошла узнавать о нем, ей сказали: «Срок
заключения — десять лет, пять лет лишения в правах.
Переписка с семьей не разрешается». У мамы сразу
открылся порок сердца. Нас у нее было восемь человек
детей. Но Господь Милосердный стал забирать детей, и нас
у мамы осталось двое: моя сестра, 1931 г. рождения, и я,
1935 г. рождения.
Мы жили очень плохо,
голодали.
И вот однажды мама
продала хлебные карточки на месяц и накупила булавочек,
иголочек и других вещей. И поехали они с соседкой в
деревню — менять все это на картошку. А дело было ранней
весной: таял снег и кругом была вода. Мне тогда было,
наверное, лет восемь или девять.
Они наменяли по мешку
картошки и поехали домой на санках. Надо было ехать
через лес, а время близилось к вечеру. Они думали, что
успеют выехать из леса, уже почти проехали его. И вдруг
— кругом вода: куда ни поедут — везде по колено. Мама
моя все молилась Чудотворцу — Николаю Угоднику. Они с
соседкой измучились. Стало уже темно, и они решили
дождаться утра. И вдруг слышат: едет телега, и
старческий голос понукает лошадей: «Но! Но!» — они обе
слышат и друг другу ничего не говорят. Потом совсем
близко от них послышался скрип колес — и все затихло.
Мама говорит: «Давай посмотрим: может, там есть какой
проход». Подошли — а там лежат три широких доски, как
мостик; они и проехали. И тогда они поняли, что это был
голос св. Николая Угодника.
2. Дело было на Николу
зимнего. Мы голодали. Мама лежала больная. Она в
отчаянии говорит: «Хоть бы очистки были от картошки!»
(мы собирали их на помойке). Мама встала и пошла во
двор. У нас во дворе была конура, а собаки не было. И
вот мама в этой конуре нашла рукав от фуфайки, принесла
его домой и как бы назло говорит: «Сейчас буду
работать!» Мы легли спать, но нам не спалось. Мама
сидела одна. Слышу, она говорит: «Распорю рукав и
состегаю Любе — значит мне — шапку». Начала пороть, а
сама все молится св. Николаю Угоднику. И вдруг она
подходит к нам и говорит: «Люба! Вера! Вставайте! Нам
святитель Николай послал подарок!» Смотрим: она держит в
руке десятирублевый золотой. Я, ничего не понимая,
говорю: «Нашла копейку — и радуется!» Этот золотой был
зашит в том рукаве. Мы тогда ее продали, нам дали и
муки, и денег. После к нам еще приходили, хотели дать
больше, но мы его уже выменяли.
3. Дело было под
Рождество Христово; помню, еще шла война. Есть нам было
нечего, мама лежала больная. И вот вечером под Рождество
мама говорит сестре: «Вера, веди Любу в деревню. Она
побегает по домам и чего-нибудь наберет; а ты походи по
лесу». Вера стеснялась ходить просить, говорила: «Умру,
но не пойду!» А я ради мамы хоть куда могла пойти! Мне
было, наверное, лет десять или одиннадцать.
Мы все легли. Я слышу,
мама плачет и говорит: «Господи, наверное, для меня и
места здесь нет! Забери Ты меня и детей моих!» Было уже
поздно, от голода сна нет. Смотрю: мама моя поднялась и
вышла в сенцы. Я очень любила маму и поэтому всегда была
рядом с ней. Я тоже быстро поднялась. В доме было
холодно. Я села в кухне в уголочек на лавку прямо под
иконы, здесь же стоял стол. Прижалась и сижу. Зашла
мама, принесла кизяки топить печку и говорит мне: «Зачем
ты встала, ведь холодно!» Мама затопила печку, а сама
облокотилась на загнетку* и плачет.
Вдруг раздался стук в
дверь. Мама, не оборачиваясь, сказала: «Кто там?
Входите!» Входит старец: такой приятный, такие добрые
глаза; крестится на иконы и говорит: «Подайте милостыню,
ради Христа!» Мама моя даже не видит, кто зашел, плачет
и говорит: «Прости, но у нас нет даже крошки!» Он тогда
говорит: «Ну, разрешите мне погреться!» Мама говорит:
«Грейся — не жалко!» Он встал рядом со мной. Мама все
плачет и не оглядывается, а я думаю: «Может, он
что-нибудь даст мне?» Сумки у него не было.
Я смотрю на него — и
вдруг у него в руках появился кусок материала и иголка с
ниткой; он ниоткуда их не вынимал, они именно появились
у старца в руках. И материал был как на священнических
ризах — это я после узнала. Я закричала: «Мама! Мама!» А
вылезти не могу: впереди стол, а сбоку он сидит. Тогда
только мама поняла и говорит: «Не бойся, сиди спокойно».
А он не обращает на меня внимания, сидит спокойно и
шьет. Мама подошла и говорит: «Ты что шьешь?» Он
говорит: «Сумку». Мама говорит: «Давай я тебе сошью!» Он
отдал, и пока мама шила, он все пел ее слова — те, что
она часто повторяла: «Господи, смилуйся надо мной, мне
надоело страдать, я не могу смотреть на детей, я больше
не могу выдержать!» Я часто слышала, как мама это
говорила. Потом старец глянул на нее и говорит: «А Бог
заставляет, говорит: “Живи!”» Мама спрашивает: «Когда
кончится война?» Он отвечает: «Когда я уйду, когда я
приду, когда я приеду...»
Мама сшила ему сумку, а
он говорит: «Выверни ее мне, чтобы туда хлеб класть».
Встал, перекрестился и пошел. Мама вышла его провожать
и, когда вернулась, говорит: «Люба, он исчез в дверях.
Ты знаешь, кто это был?» И показывает на икону св.
Николая Угодника. Я закричала: «Да, мама! Он! Он!» И
только я это сказала, встает сестра и спокойным голосом
говорит: «Люба, скорее одевайся! Пойдем в Ракшу»,— это
такая деревня. Мама, не веря, что сестра согласилась
вести меня в деревню, опять упала перед иконой и стала
плакать и благодарить святителя Николая. Мы с сестрой
пошли. Она осталась ждать меня в лесу, а я пошла по
домам.
Мама учила нас не
воровать, и мне это очень пригодилось. Бывало, войдешь в
дом, а хозяйки нет: она доит корову, а на столе лежит
горячая картошка в мундире — ее варили для скота.
Встанешь у порога, а рука так и протягивается взять
картошку, чтобы съесть. Но тут вспоминаются мамины
слова: «Воровать — большой грех!»
Так святитель Николай
сшил нам сумку, и мы все-таки пережили это трудное
время, а когда мы с сестрой подросли, то стали работать
в нашем огороде.
Монахиня Ф., Ивановская обл. |
