На милость дня. Былинки

Перечитывая классику:

 « — Что, Петр, не видать еще? — спрашивал 20 мая 1859 года, выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на шоссе, барин лет сорока с небольшим, в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого малого с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками…

— Не видать? — повторил барин.

— Не видать, — вторично ответствовал слуга.

Барин вздохнул и присел на скамеечку… Зовут его Николаем Петровичем Кирсановым… В 55-м году он повез сына в университет; прожил с ним три зимы в Петербурге, почти никуда не выходя и стараясь заводить знакомства с молодыми товарищами Аркадия. На последнюю зиму он приехать не мог, — и вот мы видим его в мае 1859 года, уже совсем седого, пухленького и немного согбенного: он ждет сына, получившего, как некогда он сам, звание кандидата…

— Никак, они едут-с, — доложил слуга, вынырнув из-под ворот.

Николай Петрович вскочил и устремил глаза вдоль дороги. Показался тарантас, запряженный тройкой ямских лошадей; в тарантасе мелькнул околыш студентской фуражки, знакомый очерк дорогого лица…

— Аркаша! Аркаша! — закричал Кирсанов, и побежал, и замахал руками… Несколько мгновений спустя его губы уже прильнули к безбородой, запыленной и загорелой щеке молодого кандидата.

ОТЦЫ И ДЕТИ

Мой сын заснул. Он знал заране:

Сквозь полусон, сквозь полутьму

Мелкопоместные дворяне

Сегодня явятся к нему.

Недаром же, на самом деле,

Не отрываясь, «От» и «до»,

Он три часа лежал в постели,

Читал «Дворянское гнездо»!

Сомкнется из отдельных звеньев

Цепочка сна — и путь открыт!

Иван Сергеевич Тургенев

Шоферу адрес говорит.

И, словно выхваченный фарой

В пути машиною ночной,

Встал пред глазами мир иной —

Вся красота усадьбы старой,

Вся горечь доли крепостной.

Вот парк старинный, речка плещет.

А может, пруд… И у ворот

Стоит, волнуется помещик —

Из Петербурга сына ждет.

Он написал, что будет скоро, —

**Кирсанова любимый сын…

(Увы! Не тот, поэт который,

А тот, который дворянин.)

За поворотом кони мчатся,

На них три звонких бубенца

Звенят, конечно, без конца…

Прошло не больше получаса —

И сын в объятиях отца.

Он в отчий дом, в гнездо родное,

Чтоб веселей набраться сил,

Привез Базарова с собою…

Ах, лучше бы не привозил!..

Что было дальше — всем известно…

Светает… сын уснул давно.

Ему все видеть интересно,

Ему, пожалуй, все равно —

Что сон, что книга, что кино!

Михаил Светлов †1964

А мой любимый герой у Ивана Александровича Гончарова, конечно, Обломов. Илья Ильич, — это, собственно, я: писатель и за основу взял мою физиологию. Даю слово, читатель, что передо мной не лежит раскрытый томик Гончарова для облегчения задачи. Но мне тоже нравится часами валяться на диване и совершенно ничего не делать, предаваясь пустозвонной маниловщине. Только мне хочется не стеклянный мостик через озеро построить, а совершить что-нибудь такое… этакое… грандиозное, чтобы остаться в истории. Потом мысли становятся полуясными, цветные мечты медленно отдаляются и дрема охватывает мое существо, и я засыпаю…

ПРЫЖОК

К многолюдью трибун безразличен,

Входит в сектор прыжков, словно лев,

И себя за рекордной добычей

Хищно в небо бросает атлет.

И не глядя на сбитую планку,ол

Он в накинутом кем-то плаще

Безучастно садится на лавку

И ложится на плащ вообще.

И глаза закрывает устало,

И лежит, и лежит, не встает.

А затем поднимается вяло –

Лев, расслабленный дремой… И вот

Он бежит и взрывается мощно,

Все отдав своему рубежу…

Так и я на диване, возможно,

Не напрасно лежу и лежу.

Николай Ваганов

Удостоверяю, что вся Россия состоит из Обломовых, только некоторых из них повезло на друга Штольца, который с безграничной энергией вытягивает тонущего товарища на поверхность из пуховой постели; другой Обловым рад бы проваляться всю жизнь бездельником, да есть хочется, надо на службе присутствовать. Впрочем, есть еще одна порода, не описанная ни одним писателем: на работе он Обломов, а дома — Штольц. Не встречали?

Много их разных видов Обломовых, только посмотрите пристальнее. И вы увидите Обломова-деятеля, создающего пустоту, и Обломова-лежебоку, польза от которого Отечеству неисчислима. Писатель Юрий Поляков придумал слово «имбурдист» — имитатор бурной деятельности. Имбурдист не пролежит в постели ни одной лишней секунды; он трудится, как ему кажется, «на благо Отчизны», не покладая рук. Но если отбросить в сторону все его словословия и телодвижения, результатом его неустанного труда окажется круглый ноль, обозначающий пустоту.

Замечательно то, что Илья Обломов «не состоялся» в обществе, но тем самым в силу «рафинированных» условий сохранил в первозданной чистоте и свою нежную душу ребенка, далекого от суеты, карьеры и ведущему к пороку добывания денег. Можно творить добро, но можно ведь и не делать худа. Разве это не добродетель? Слава Богу, что на Руси сохранились Обломовы! Иначе мы не были бы русскими.

Проклятье века — это спешка,

и человек, стирая пот,

по жизни мечется, как пешка,

попав затравленно в цейтнот.

Поспешно пьют, поспешно любят,

и опускается душа.

Поспешно бьют, поспешно губят,

а после каются, спеша.

Остановись на полдороге,

доверься небу, как судье,

подумай — если не о Боге —

хотя бы просто о себе.

… Есть в нерешительности сила,

когда по ложному пути

вперед на ложные светила

ты не решаешься идти...

Когда шагаешь к цели бойко,

как по ступеням, по телам,

остановись, забывший Бога, —

ты по себе шагаешь сам!

О человек, чье имя свято,

подняв глаза с молитвой ввысь,

среди распада и разврата

остановись, остановись!

Евгений Евтушенко

Будь моя воля, я поставил бы памятник с надписью: «Илье Ильичу Обломову — от благодарного российского общества».

«Дался вам этот Екатерингоф, право! Не сидится вам здесь? Холодно, что ли, в комнате, или пахнет нехорошо, что вы так и смотрите вон?», — спрашивает Илья Ильич. Так мы поедем в Екатерингоф или нет, читатель?

ОБЛОМОВ

Земли российской лоно,

ширь — не хватает глаз…

Илья Ильич Обломов

садится в тарантас.

… Закутанного пледом,

подбитым под бока,

везут его по свету —

как чудо — сквозь века.

Отнятый у покоя,

изъятый у мечты —

в нем есть что-то такое,

к чему причастен ты…

Он делает приватно

визиты — хмур зело,

но хочет он обратно:

туда, к себе — в дупло,

в российские туземцы,

где сон, как Божий суд…

И никакие немцы

его уж не спасут.

… Нет, не на поле брани,

не на лихом коне —

умрет он на диване,

скорей всего — во сне.

Глеб Горбовский, СПб