На
милость дня. Былинки
Очередной номер газеты сделан, задания выданы, завтра
ложусь в больницу: очень досаждает шум в голове,
непроходимая усталость, а поработать хочется. Но шум
усиливается, к тому же начинаю глохнуть.
Конечно, это далеко не первый заход в клинику, но
чувство такое, словно тебя высадили на незнакомом
полустанке и мимо проходит поезд, в котором ты только
что ехал. Крутятся слова пошловатой песни: «Постой,
паровоз, не стучите колеса…», но без врачей здесь точно
не обойтись.
Это трудно – вдруг оказаться на обочине жизни. Еще
вчера ты что-то решал, от тебя что-то зависело, ты
звонил и получал электронную почту, что-то безпокоило
тебя по работе и дому – и все это отступает, отступает,
прячется, оставляя тебя наедине с твоей непонятной
другим болезнью. Жена привычно собирает вещи без
малейшей тревоги твоим временным отсутствием. И вправду,
чего тревожиться – к моим жалобам она давно привыкла и
вообще думает, что у меня не сосуды, а…
Стучат на стыках колеса, а паровоз гудит, все гудит и
гудит: «У-у-у-х-у-с-т-а-а-л-о-д-о-х-н-у-у-т-ь- б-ы-ы…»
У
ПЕРЕЕЗДА
Проходит скорый, торопясь.
И
снова переезд свободен.
И
сторож, сплевывая грязь,
стоит небрит и старомоден.
В
сторожке ходики трясутся
над
расписаньем у окна.
И
гуси белые пасутся
по
насыпи у полотна.
Он к
переезду подойдет,
покурит молча, поскучает…
Он
никого уже не ждет,
он
только поезда встречает.
Александр Шевелев, СПб, ум.1993
Стыдно, конечно, а хочется, чтобы пожалели, хотя и не
принято это а православии – саможалением заниматься или
из других жалость выжимать. Чтобы не только жена
волновалась – как ты, родной? – но чтобы почти
незнакомые люди вдруг вспомнили о твоем существовании и
посочувствовали.
ПОЖАЛЕЙ
Что
же, я любил тебя когда-то?!
…Оказалось, нет тебя милей!
Вот
она, больничная палата…
Ты
меня возьми и пожалей!
Может, в этом глупость виновата?
Что
ж тут слезы: лей или не лей!
Вот
она, больничная палата…
Ты
меня возьми и пожалей!
Евгений Винокуров
Зачем тебе? Да не знаю, наверное, это в людях заложено
- жалость и злость – раздельно. А вот злобожалости в
человеке нет; если признают такое – неправда это, чтобы
оправдать свое бездушие. Надо у батюшки справиться -
плохо, когда жалеют или нет? Меня духовник даже по
головке гладил в минуту уныния. Деньгами мы еще можем
посочувствовать, а словом стережемся – фальшивые звуки
выходят, уши режет.
Разве в ней узнаешь прежнюю?
Тяжко женщина больна…
На
врача глядит с надеждою,
с
тайной верою она.
Смотрит жалобно, украдкою,
снега белого белей –
знать, измучена догадкою…
Ты
солги ей, пожалей.
Хоть
известно все заранее –
ты
молчи, владей собой,
чтоб
не вырвали признания
ни
улыбкой, ни мольбой.
Пусть давно уж нет сомнения,
все
слабей ее шаги,
этой
ложью – во спасение –
как
сумеешь, помоги…
Семен Ботвинник, СПб, ум.2004
Странно как-то получается: хотел написать об одном,
жалость к себе привлечь, а последнее стихотворение все
на свои места поставило; не зря батюшка повторяет:
«Сашенька, оглянись вокруг, сколько горя у людей!..» А я
нюни распустил.
В
час, когда до боли тошно
быть
с собой наедине,
месяц – как твоя ладошка –
появляется в окне,
и
горит твоя улыбка
посреди ночных планет.
Слышишь, мама, это пытка,
что
тебя на свете нет.
Мне
неможется, мне тесно,
душный город ждет зарю…
Ну,
погладь меня, как в детстве –
я
окошко растворю!
Геннадий Георгиев |