На милость дня. Былинки

Как беда, так и радость не приходит одна: в издательстве сказали, что скоро увидит свет книжка нашего друга. Алексей Андреевич Логунов – давний и безкорыстный сотрудник нашей газеты. Время от времени я получаю его письма из города Новомосковска Тульской области, а в них - новые стихи, повести, рассказы, легенды о Куликовом поле.

 Сегодня писатель прислал старую фотографию его отца – Андрея Сергеевича Логунова. Простое русское лицо, ясный взгляд, бравые сержантские усы и две солдатские медали «За Отвагу». Вернулся домой победитель…

ОТЕЦ

Отец четыре года воевал.

Носил усы, чтоб выглядеть постарше.

И каждый в отделенье называл

Его, не очень старого, папашей.

Под пули немцев дуриком не лез,

А молотить врагов умел толково.

«Под Тулой, братцы, деревушка есть,

Там ждут меня не мертвого – живого».

Отец вернулся, как хотел, - живой,

Шел налегке заброшенным проселком…

Принес он с фронта котелок домой,

Шинельку, да под сердцем два осколка…

Алексей Логунов, Тульская область

Время приближает и отсеивает лишнее. Забываются пустяки и обиды, выплывает важное. Кто из нас не любит своих родителей? Таких немного. Маму я хорошо понял, до тонкостей, да и ушла она всего пять лет назад, а с папой сложнее Он умер в 1981 году, мне было 34, и я уже много лет безпробудно пил. Отец занимал ответственные посты в армии, писал за командующих доклады, но в жизни был совершенно безпомощным человеком. Он был порядочным, и его постоянно обманывали, обходили по службе. Даже в Польше, в городке, где он служил, наполовину состоящего из брошенных второпях эсэсовских особняков – даже ноты стояли на рояле – мы почему-то жили в доме, наполовину разбитого бомбой. Стены квартиры соединялись с пустотой, поэтому зимой в комнатах было, мягко говоря, прохладно. А в Ленинграде, после демобилизации, ему почему-то доставались самые неудобные квартиры на первых этажах, куда чаще всего забулдыги обращались за стаканом. Отец жульничать не умел, его постоянно обманывали. Первая двухкомнатная - в хрущевке – досталась ему после демобилизации из армии (отца призывали из Ленинграда); второй стала кооперативная из-за торопливой женитьбы младшего сына. И обе на первом этаже.

Мне снился сон: отец мой жив;

В пыли, в крови домой вернулся.

Я, круг сомнений совершив,

В плечо отцовское уткнулся.

Ему я мало доверял,

При жизни часто с ним не ладил.

А он меня не укорял,

Как против шерсти, нежно гладил.

Я был виденьем потрясен.

Вот так во глубине сознанья

На миг сомкнулись явь и сон

В неисполнимые желанья.

Виталий Серков, Сочи

Тогда отец как личность меня не интересовал совсем. Его любимыми занятиями были рыбалка, цветы, книги – в них он знал толк - и с войны вместо шмоток привез ящик с собранием сочинений немецких философов, напечатанных готическим шрифтом. После смерти отца мама все пыталась сбыть их в комиссионку, но книги никто не хотел брать. Еще он часто встречался с друзьями-сослуживцами, коих за долгие годы службы оказалось великое множество. Отец не умел ни «доставать», ни «пробивать»; однажды, когда я попросил устроить меня на творческую работу, он – по знакомству – отвел меня в обрубочный цех чугунных изделий, куда даже «лимитчика» загнать было невозможно.

Позднее, когда я повзрослел (и протрезвел), и у меня появились к папе жизненно важные вопросы, он безнадежно заболел и вразумительно ответить ни на что уже не мог.

ПРИЗНАНИЕ

Томлюсь до бешенства, до дрожи

В печали безотрадных слез…

Когда я был себя моложе,

Жизнь не воспринимал всерьез.

Не мысля в мире загоститься,

Надеялась душа моя,

Что все удастся мне, простится

Такому молодцу, как я.

Не удалось и не простилось,

Шутить надежде не впервой.

И меркло в трепете, мутилось

Сияние над головой.

Пылал я в кураже и раже,

Не осенила благодать,

И силы не хватило даже

Грехи забвению предать.

Томлюсь до бешенства, до дрожи

В печали безотрадных слез…

Порой уже бежит по коже

Иного бытия мороз.

Виктор Лапшин

И только теперь, когда и моя жизнь приближается к закату, я как-то сливаюсь с тобой и знаю, как поступил бы ты в том или ином случае. Странно звучит, но только через двадцать с лишним лет после твоей смерти я начинаю перенимать у тебя все лучшее; даже моя любовь к поэзии – это переданная мне твоя любовь. А хорошего в тебе было много. Жалко, что ни разу не поговорили по душам. А на первые этажи нам с тобой наплевать. Правда, папа?.. Твоя вологодская деревня Кабачино по-прежнему стоит на берегу широченной Шексны-реки.

Он лежит в многоместной палате. Каждый день прихожу я к нему. Каждый день в лихорадочном взгляде вижу что-то. А что – не пойму. Каждый день медсестра молодая с раздражением мне говорит, что не больше всех прочих страдая, чаще всех он ее материт. Ах ты девочка с профилем гордым!.. Ты зачем так крахмально бела? Отвернулась. Газету с кроссвордом повертела в руках и пошла… Это верно: его разговоры хоть кого до греха доведут. Тридцать лет он работал шофером. Сердцем прост и характером крут. Отдыхая от рейсов тяжелых, слушал радио (тут не дыши!), пел про Стеньку, читал про монголов. Пил, конечно. И пил – от души. Горько морщился, рот утирая. После третьей – уже во хмелю – вдруг как крикнет: «Не надо мне рая! Вы мне Родину дайте мою!» А под «Песню Индийского гостя» как-то влажно теплел его взгляд: «Ну и люди! Ведь кожа да кости! А поди ж ты – коров не едят». На старуху бывает проруха – и ему было знать не дано о «загадках славянского духа». Он о них и не слыхивал… Но в Кенигсберге, душою сержанта, вспомнив детство в рязанской избе, показал он праправнукам Канта эти самые «вещи в себе». Как я ждал его!.. Помнится, летом он пришел. И вот тут началось. Сколько песен им было пропето! Сколько маминых слез пролилось! С ним делившая радость и беды, лишь она в нем понять все смогла, если так же, как с фронта с победой, с автобазы с получкой ждала. Ну а я – в десять лет я увидел, что родного в нем нет ничего. Боже, как я его ненавидел! Даже смерть призывал на него! И мечтал возле мамы избитой: подрасту – ничего не прощу. Мама! Все до единой обиды, все обиды твои отомщу! Ах ты жизнь, неразгаданный ребус… Кабы знать, кабы знать наперед, что его переедет троллейбус, переедет – и дальше пойдет, что успею и я провиниться перед мамой не меньше отца, а его в этой самой больнице буду с ложки кормить, как мальца! Ах ты жизнь!.. Залечить твои раны ангел в белых одеждах грядет. Где-то в Индии зреют бананы, под Рязанью картошка цветет. Хоть бы шелест больничного сада, хоть бы шелест с собой унести! Губы шепчут, что рая – не надо… Ты прости меня, папа. Прости. Евгений Лебедев