|
Уважаемая
редакция!
Бабушка Татиана
И зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на
подсвечник, и светит всем в доме (Мф.5,15).
Вспоминая свою жизнь, ищу то время, когда я узнала
Священное Писание и вдруг понимаю, что оно было со мной
всегда, потому что была бабушка.
И оттого, что научение было не носильным, и
Евангельское слово произносилось бабушкой скорее самой
себе, чем нам, оно так естественно и незаметно вошло в
мой состав, что только теперь я сознаю, чьей рукой оно
посеяно.
Бабушка была старенькая, 1885 г. рождения, и росла в
Санкт-Петербурге в большой православной семье, а умерла,
когда ей был 101 год. И вся жизнь ее была исполнением
Евангелия, и в этом свете грелись мы, наши родственники
и друзья. Многие гостили у нас, и все они у бабушки были
«своими». Страннолюбия бабушка не забывала. И наши
друзья, часто бывавшие у нас дома, в своё время разными
путями пришли работать Богу. Среди них преподаватель
церковнославянского языка, певчая в церковном хоре,
ризничная, иеродиакон монастыря, я работаю в
православном издательстве, а сын служит иподиаконом
Владыки.
«Да нас всех ваша бабушка вымолила!» — объяснил мне
отец иеродиакон.
Да, бабушкина молитва вмещала всех, потому что вмещала
всех ее любовь.
Нас с сестрой не заставляли молиться и не водили
насильно в Церковь, но когда бабушка собиралась на
службу в храм, мы приобщались ее радости, ее волнения,
благоговения, торжественности и всего того, чего не
выразишь словами.
А дома, когда бабушка думала, что мы уже спим, мы
слышали ее вечерний молитвенный шепот и как-то душой
знали, боясь пошевелиться, что присутствуем при тайне —
бабушка говорила с Богом.
На 25 января, в Татьянин день, в бабушкины именины
собирались все, кто мог прийти. И однажды пришли те, кто
жил рядом с бабушкой в блокаду, и тогда мы узнали, что
бабушка спасла им жизнь. «Получишь паек, и надо терпеть,
пока не высушишь порезанные на кубики кусочки, а кто
сразу ест — не жилец», — вспоминает бабушка.
И однажды бабушку встретил и как-то узнал один
знакомый военный, ужаснулся увиденным и привел в
офицерскую столовую работать. Там поставили ее на весы,
а на них 28 кг. Заведующий плакал и всем говорил:
«Кормите Ивановну» и смотрел, чтобы бабушке с собой
давали — знал, что сама не возьмет.
— Придешь, бывало домой, а съесть не можешь. А как
съешь, если соседи голодают? — удивляется бабушка этой
возможности.
Да, это мы знали — никогда сама не съест, только
отдавала — и этой любви, смирения и кротости невозможно
было понести — вся душа переворачивалась. И, нарочно
cердито, чтобы не заплакать, заставляешь ее съесть
что-нибудь вкусненькое. И она, узнав, что всем хватит и
тихонько вздохнув: «Господи, благослови»,— виновато
вкушала.
Когда бабушка рассказывала нам о пленных немцах,
голодных и обмороженных, которых вели колоннами по
улицам города, то мы с сестрой не испытывали к ним
жалости — они мучили нашу бабушку. Нам было не понять,
как это бабушка ходила, с риском для жизни бросать им
хлеб и тёплые вещи. Её жалость к «обманутым Гитлером»
Божиим созданиям была больше, чем страх расстрела на
месте. Она могла их жалеть, мы – нет.
«Так им и надо, а то, что ты от жалости к ним ещё и
плакала, то это как предательство! — пытались мы внушить
бабушке. Но её невозможно переубедить, наша кроткая
бабушка — скала, и все наши доводы разбиваются о её
тихое: «Бог велел всех любить, — и врагов». Наши доводы
бессильны.
Да и как можно спорить с человеком, который никогда не
спорит, не повышает голоса, ничего не доказывает и
только любит всех, даже врагов? Это теперь я знаю, что
только в благодати можно любить, а наша позиция
справедливости человеческой ничего общего с любовью не
имела.
В одном бабушка была настойчива — надо было мириться в
тот же день. И вот мы с сестрой, поставленные друг перед
другом, смиряясь перед неотвратимостью, шепчем: «Прости
меня, пожалуйста» — и вдруг тишина и умиротворение в
душе, и неожиданно — сознание своей вины. Нам
запрещалось носить в себе злобу и месть, и нас
заставляли мириться и прощать.
Это же чувство виновности перед всеми, умягчения
сердца и душевного облегчения я испытала в моё первое
Прощёное воскресение несколько лет назад и была
потрясена милостью Божией к нам за одно только «прости».
О прощении мы слышали очень часто, и о левой щеке,
которую надо подставить, если ударят по правой, но этого
мы исполнить не могли, но мы знали — это могла исполнить
наша бабушка.
«Пора на тот свет собираться, — говорит бабушка, — вот
девочки школу закончат, тогда, может, заберет меня
Господь». Но маме трудно одной с нами.
«Вот девочки замуж выйдут, может, тогда…» — но вот я
замужем, и мне надо помочь с дочкой.
«Вот Юля в школу пойдет…» — но уже надо нянчить
правнука. Бабушка давно хочет «домой», но она всем
нужна.
«Господи, да будет воля Твоя…» — доносится ее ровный
шепот.
И вот бабушке 101 год, и она всё время просится домой.
«Бабушка, ты же дома, — пытаются все внушить ей, —
нет… мне бы домой!» — тихо просит бабушка.
Она не дожила до 102 лет три месяца и почила о Господе
тихо, как жила — заснула и не проснулась. Бабушка
просила у Господа именно так умереть и часто говорила
нам об этом, и Господь даровал ей такую кончину.
И в том соборе, куда ходила бабушка, и куда водили её
мы с сестрой, когда она сама бы не дошла, я ищу её
глазами. Её место слева у амвона, и я помню ее согнутую
фигурку там.
А сейчас в Князь-Владимирском идёт архиерейская
служба, и мой сын вынес примикирий — символ
Евангельского света, которым бабушка жила всю жизнь и
освещала нас, и я прошу у Господа дать мне силы
исполнить заповеди Его и просветить мою тьму, и ещё я
прошу: «Помяни, Господи, рабу Твою Татиану и её святыми
молитвами прости моя согрешения».
Елена РАЙНИКОВА
№1(118)’02 |
