Уважаемая редакция!

Петровна

Родилась в 1978 году. В 1997 г. поступила в Московский Свято-Тихоновский институт, в 1998 — в Санкт-Петербургский университет на лингвистику. Занимается художественной фотографией. Она уверена, что рассказ этот напечатан милостью ее няни Петровны, которую, она надеется, Господь принял к Себе.

Я вам о нянечке расскажу, которая уже умерла, ничего не оставив, даже могилки. Я вам о нянечке своей расскажу. О Петровне.

...Дорогая моя Петровнушка, такое милое, теплое имя, родное-родное. Родилась Петровна давно, и сколько я ее знаю, она всегда была старенькой, маленькой, морщинистой доброй старушкой, такой доброй, что я ни разу таких людей не встречала. Ей очень тяжело в жизни пришлось: в войну убили ее мужа и двоих сыновей, а после и старшая девочка, Эллечка, умерла, и Петровна всю жизнь хранила ее куклу. И осталась Петровна одна, она убирала и стирала белье студентам в Горном и нянчила детей, и вырастила сына своего племянника Вани — Мишу, которые потом, когда Петровне было уже под 90, умерли один за другим через год. И не осталось у Петровны совсем никого.

А к нам она попала, когда мой брат был маленьким, не с кем было оставить его дома, и Петровну посоветовали нам в няни: жила она совсем рядом. А мой Антон ее сначала боялся, его пугали: вот будешь себя плохо вести — страшная старуха придет. Наверно, из-за того, что Петровна уже тогда была старенькой: ей было семьдесят. А когда через девять лет я родилась, то и меня Петровна нянчила с самого детства. Забирала из школы, кормила обедом. Как сейчас помню ее черный передник, заплатанный, с коричневым квадратом сбоку.

Жила Петровна очень бедно: в коммунальной квартире, даже холодильника у нее не было, только радио все работало, да пышно цвела герань на окне. А по вечерам сидела она у парадной на скамеечке.

Но все не то, не то я пишу, а главное вот что: я ни разу не видела таких смиренных и кротких людей, таких добрых и чистых. Никогда Петровна не сказала ни о ком дурного слова, никогда я не слышала от нее ропота, а только: как хорошо, что войны нет, как хорошо, что все сыты, здоровы. Однажды лишь я видела, как она плакала: когда умер Ваня. Жалко ее так было, ведь последнее отняли. Такой она была маленькой, плачущей, беззащитной, что хотелось прижать ее, разделить ее горе... Она к нам тогда уже не ходила, ей было лет 88, а приходила к ней я, приносила еду и одежду. Как сейчас помню: «А у меня горе, Наташенька», — я тогда подумала: что-то нестрашное, Петровна так могла сказать, если суп пролила, а оказалось — на самом деле.

Но довольно, важно не это, главное то, что Петровна благополучно дожила до девяноста четырех, и когда еще приходила к нам в гости, все носила подарки — гостинцы, как она говорила: то платок принесет, то яблоко, то полотенце («Тебе на приданое»), а однажды, когда я болела, принесла в банке гречневой кашки.

И как же мне стыдно, что я несколько раз была с ней груба. Первый раз, когда в Чернобыле взорвалась электростанция. По телевизору тогда только про нее и говорили, я смотрела фильм «Дети капитана Гранта», — а Петровна подсела, долго смотрела вместе со мной, а потом вдруг робко спросила: «Ну, про аварию не будут говорить?» — я тогда сильно на нее раздражилась, я еще была больна... Как сейчас стыдно. А еще один раз я ей не почитала в журнале, мне было некогда, я делала уроки, и мне надо было что-то взять, а Петровна уже все закончила и сидела, рассматривала «Работницу». И мне кажется, я даже тогда подумала, что вот умрет Петровна — и я буду об этом вспоминать, и нельзя быть грубой со старыми людьми, я ей тогда что-то ответила, что попозже, но Петровна почувствовала, что мне не до нее. Столько лет прошло, я была классе во втором, а помню.

И в третий раз я опять болела, хотя я не так часто болела в детстве, просто это те воспоминания, что сохранились в памяти (в отличие от детского сада: там я не помню ничего). Петровна сидела у меня на постели и вязала мне чепчики для кукол, и в шутку сказала: «Вот бы нам мастерскую открыть!» —а я не сразу поняла и что-то резкое ей ответила: «Какую мастерскую, да что ты говоришь!»

Кстати, в детстве я ей сначала «вы» говорила, потом только стала «ты» говорить, и не знала, как мне ее называть: то ли Петровна, то ли Катерина Петровна, а Екатериной Петровной ее никогда никто и не называл. И редко раньше я ее целовала, когда выросла только, стала целовать ее в мягкую, морщинистую щеку, понимала, как это Петровне должно быть приятно, да и я ведь очень любила ее.

Только ей, должно быть, с нами весело жилось: я помню, мне когда было лет семь, я вдруг очень стала беспокоиться о маме, что с ней на работе что-то случится. Каждый день ей звонила и вечером стояла и смотрела в окно, когда подъедет мамин автобус, и если его долго не было, я начинала плакать. А Петровна ходила за мной и меня утешала, но я от нее бегала, а Петровна говорила: «Ну что ты, родители придут — а ребенок плачет, подумают: няня обижает».

И еще мы с Антоном сильно в детстве дрались, один раз Петровна нас разнимала.

А еще я Петровне прочла свое первое сочинение. Очень просила ее, чтоб она мне только честно сказала, потому что никого не было дома, а мне нужно было переписать на чистовик: я училась очень хорошо, а Петровна была неграмотной, и я думала, что она ничего не поймет и хвалить меня станет, и она, правда, сказала, что ей очень понравилось. А когда я к ней подошла — Петровна мыла посуду, и брызгала вода, я стояла в дверях и читала, и пахло мылом.

А еще я, когда научилась писать и читать, считала себя очень умной и однажды сказала маме: «Я такая маленькая, а знаю уже больше Петровны», — мама мне тогда ответила, что Петровна мудрее.

И я пыталась научить ее грамоте: объясняла ей алфавит, правда, английскому ее Антон учил, а не я, но Петровна так и не научилась, и только расписываться умела, путая буквы: Данчива вместо Даничева, или просто ставила крестик.

А потом она уже перестала к нам ходить даже в гости и на улицу выходила редко, и когда я к ней заходила, все расспрашивала меня о родных: «Ну как мама? как бабушка? как Антоша?» — обо всех, бывало, спросит, — а потом стала спрашивать: «Ну как Леночка, как собачка?» — это когда Антон женился, переехал и собаку купил. Петровна-то не видела его последние лет семь, только раз они с Леной на Новый год к ней зашли. А потом стала спрашивать и про Владьку: «Ну как маленький?» — я ей все рассказывала, и она все-все помнила, как будто бы видела.

А прошлым летом, когда мы с дачи вернулись, я ее не застала: Петровна попала в больницу. Говорили, что нужно ей сделать «ререливание крови, но мама мне не разрешила кровь сдать, хотя я очень хотела, а когда ей уже сделали, то нашли язву желудка, и это не помогло. Из больницы Петровна так и не вышла, у нее переставали ходить ноги... Но она была моей маленькой, доброй, милой Петровнушкой, как сейчас помню: сидит на кровати, словно воробушек, все бананы просила ей приносить: «Зуб-то нет», — как она говорила.

А там так тяжело было в больнице, мы туда с мамой по очереди ходили, а Петровнушка все-все помнила и все понимала, а я ей (как это сейчас глупо!) напоследок каждый раз говорила: «Ну, поправляйся». А однажды Петровна пожаловалась, что у нее бок болит, а я спросила: «Ты сказала врачу?» — «Да ведь врачи к нам не ходят».

И последний раз я видала ее в декабре, 7-го у нее был день рождения (хотя этого Петровна точно не знала), а я забыла ее поздравить, думала только бы не забыть и уже собралась, а Петровна про что-то стала говорить, я и забыла. И сказала мне: «Иди с Богом».

И даже смертью своей Петровна никому боли не причинила, и ушла тихо-тихо, а мы и не знали, это так странно все получилось... Женщина, которая носила ей еду, нам позвонила, когда ее уже похоронили, а где — неизвестно, нет даже могилки... Но почему-то мне кажется, может, я слышала, что на Смоленском. Там уж Ксеньюшка отмолит.

И я даже не заплакала. Теперь, правда, плачу.

И я радуюсь, я так радуюсь за Петровну, я и плачу от того, что мне радостно, я только хочу по крупицам собрать все, что было, чтоб Петровне было бы еще лучше, ее так легко отмолить, только вспомнить все хорошее и сказать это Господу... Ничего не забыть... Я, бывало, завязывала ей ботинки, мне так нравилось, — я бы ножки ей целовала, чтобы только у нее все было бы хорошо на том свете, я и сама не знаю, отчего плачу. Я как мама, точно как моя мама, которая мне недавно призналась, что когда ей было тяжело, она молилась моей бабушке, чтобы она пошла и сказала Господу, чтоб Он ей помог, — так нельзя. (А бабушка-то тоже умерла после Петровны).

Но у Бога все живы, и спаси, Господи, мою бабушку, спаси, Господи, мою няню Петровну. Мою милую Петровнушку, что я так люблю, мою добрую, милую няню Петровну.

...А когда сегодня вечером позвонил отец и спросил, как дела, чем я занималась, я чуть не сказала: «У Петровны была».

Наталья ПОРЯДИНА

№2(80)’99